Я из огненной деревни

Женщина и сегодня, через тридцать лет, боится, не хочет сказать: «убили» или «расстреляли». Человеческая природа её протестует против самих этих слов, и женщина употребляет слово «это». И оно – неопределённое условное «это» – психологически даже более точное: «это» – чему на человеческом языке и названия не должно быть!

Мария Лихван, которую для беседы позвала в библиотеку борковская учительница, как-то долго задерживалась. И мы начали уже волноваться, послушается ли нашей просьбы женщина, захочет ли ворошить в памяти страшное. Мы увидели празднично одетую, аккуратную женщину. Аккуратность – видать, её вторая натура. И говорит она, очень аккуратно выговаривая слова, очень точно и как-то по-детски искренне интонируя каждую фразу. Окрашенный украинизмами белорусский язык звучит у неё как-то очень складно и по-своему – хоть не к месту это заметить – красиво, благозвучно.

«…Мы вечером тое всё чули со своим чоловиком. Вышли на двор. Мы были так с километр от села.

И говорит мой:

– То нимцы.

Я говорю:

– Кто его знае.

– Что будем робыты? Куда утекать: дети малые… Пойдём в хату уже.

Пошли мы в хату. Пошли в хату, стояли, стояли, слухали той гомон, как людей ещё с ночи сгоняли и людям в окна били, чуты було.

Так я встала уже до рассвета. Встала до рассвета и давай топить. Картоплю мы тогда убирали. Давай топить. У меня был хлопчик маленький, шесть недель всего, а те – большенькие.

Слышим уже – стучать, из села бегуть, все утекають, видно.

– То нимцы!

И уже видим: наступает скризь, скризь[112] иде. А туды, тою трактовою дорогою до Борисовки идуть, и легковые идуть. Идуть всё, и назад так скоро ворочаются.

– Ну, каже, куцы ж, куцы ж, каже?!

А я кажу:

– Во, это уже нимцы.

Около нас такие заросли были. Он говорит:

– Я выйду, схоронюся. До бабы так не пристануть.

Так посидел трошки[113] и пришёл до хаты. Спрашиваю:

– А чего ж ты так пришёл?

Он отвечает:

– Не можно так… Что уже одному – нехай буде всим. Не могу сидеть.

Ну, пришли два до хаты… Не-е. Один пришёл до хаты, а те два стали, оцепили и заглядають, один в кладовку пошёл, наверх, глядит и что-то бормочет, може, спрашивает, чи там нема никого. Кто его знае. И каже: «Люс, люс![114] На сходку! На сходку!»

А мой чоловик каже:

– Ну, собирай детей и сама собирайся.

Я как села – уже и не шевелюсь… Он говорит:

– Бери хлиб, ты не знаешь, когда тебя выпустят; детям есть, може, захочуть.

– Я ничего не возьму, я ничего не возьму…

Он взял сам. Он взял, одел на себя костюма, а я тоже собралась, и диты собрал, и хлиб взял. И как вышли мы – как раз солнце всходило, как нас выгоняли. Вышли мы, и тот, что нас выгонял из хаты, вышел, а там двое стоят. И показують, что «станьте». Мы постали. – Ох, бить нас будут, бить. Уже не буде нас.

А мой говорит:

– Что уже буде… Но уже всим разом…

Так постояли. Опять один пошёл до суседа, поглядел от суседа, что оттуда блестит от села, и махает нам, чтоб подходили.

Мы подходим, подходим.

У меня была старша девочка – с 1930-го, Ганна. А Упраска – с 1933-го, а та Гарпына – с 1940-го, а хлопчику шесть недель було. Он взял ту девочку, что с 40-го, ей уже два года було, а я – хлопчика, и так иду, и ноги не идуть. Я отстала, а нимец так глядит то на него (тот, что нас гонит), то на меня, то на него, то на меня. А кругом стоят. И спрашивает:

– Пан, цурка?[115]

– Цурка.

– Капут, пан, капут! Ладна[116] цурка, капут…

– Ох, идём, говорю, долейка несчастна. Уже нас, говорю, поубивають.

И уже подводы идуть, на подводы понасели.

– Не тебя одну, каже, всех повыгоняли.

Зашли сюды, на огород, а людей, ой! Уже сколько много людей! Зашли, посадили. Так он держит ту дивчинку, что с 40-го, а я – хлопчика. Нимец и каже:

– От восемнадцати до сорока всем мужчинам выйти. От восемнадцати до сорока…

Как держал мой чоловик дивчинку, так опустил, поцилувал и вышел. И нимец взял жердь, так много наставил, во, в три ряда мужчин наставил, и старших, и молодых, а тогда взял жердь и во так жердью, такою жердью, что копны носять, поровнял их, а мы уже там плачемо, плачемо. И дети плачуть. Нигде ниточки в платках не було сухонькое…

И гонить, гонить их на дорогу ту трактовую. Тех мужчин. А те нимцы, что гонять, то уже чекушку из кармана: глотнуть, глотнуть, и так в плащи кутаются.

И погнали их…

А наш староста в ту, легковую, сел, и кудысь в тот угол отъехал, и слез, и так по хатам всё бегает, по хатам бегает, и тех лопат насобирал. Ещё люди не знали, думали, что, може, буде облаву делать на партизан или на что. Ничего не знали… А как лопаты насобирал, ну, то говорять люди: «Уже на нашу голову насобирал». И поехал в тот угол, повернул, и поехал на кладбище, староста.

И загнали ту пачку одну, пришли опять брать, опять наставили тех мужчин… Забыла, чи три, чи четыре разы гоняли туда тех мужчин, от восемнадцати до сорока лет. Загнали и заставили там яму копать. Давай ямы копать. Ямы копают, и уже слышно, что стреляют: пуль-пуль-пуль!.. Вот здесь же не очень далеко…»