Я из огненной деревни

Или ещё как… И замолкает человек. Здесь уже переспрашивать, расспрашивать не будешь. Только долгая пауза, как спазм, только глаза и лицо человека, которого вновь обожгла память, а он ещё и прощения просит: «Вот уже опять меня начало колотить!..»

«…Я лежала, лежала да и думаю… Пойду я в Рудню, там же у меня знакомые, может, меня кто спрячет. Может, там живые люди остались…

Встала я. Хоть бы где кот, или какой воробей, или что на целом свете – всё… Это такая тишина… А може, я только одна на свете осталась?

Дак я думаю, нехай эти немцы или пристрелят меня, или что уже… А то как я буду жить одна на свете».

Такое творится, что человек уже не верит, что это только здесь: может быть, всюду, на всём свете! И куда ни кинется – всюду то же, всюду стена из огня, из смерти.

«…А дальше думаю: «Пойду я в Рудню». Ни немцев, никого нема. Уже все уехали отсюда, из Октября – зажгли и поехали.

Иду я туда через поле, вся мокрая, платок мой остался в клубе, остались галоши мои с валенок в клубе, а это своей работы валенки, дак они в воде размякли, растянулись… С меня пар идёт уже, такой пар идёт с меня, всё равно как из-под шерсти, как дым. Дак я думаю, может, я горю уже, может, где упала на меня эта, головешка эта, с клуба. Я и так, и кругом себя – не-е, ничего нема!

Пришла я туда без платка. Только я пришла, под какой-то подошла сарайчик, и там маленькая хатка с краю. И стою, слышу – крик… Такой крик там, что, боже милый, какой крик! А они уже с того конца взяли, и оттуда, и гонят уже на этот конец под совхоз. Гонят уже этих людей, баб всех. И самолёты стали по земле строчить…

Я стою под этим хлевком, а дальше, думаю, погляжу, что они тут делают, что такой крик. Только я голову – тык из-за угла, а немец как раз глянул сюда, когда я посмотрела. Дак он ко мне летит: «А-а-а!» Как стал меня прикладом! Щёку рассёк, и губу всю порассекал, и зубы мои один за другой заходят. Полный рот крови. Я уже возьму так эту кровь, выгребу руками, ой, чтоб хотя дохнуть!..

И погнали меня в колхозную канцелярию. Дак эти люди рудненские тоже говорят, как у нас говорили, что немцы будут выбирать: которые партизаны – расстреливать, а таких будут выпускать.

Дак я говорю:

– Мои вы бабоньки, уже у нас, говорю, сделали собрание, ни одной, говорю, нема. Все, говорю, погорели уже, кончаются там люди. Уже которые пищат, говорю, доходят, так что, говорю, не беспокойтесь – всем будет одно.

Ну, и там нас держали, держали… Раньше взялись за мужчин, за тех, кто в другом помещении был. У одного полицейского немцы спрашивают:

– Где у вас такой мужчина есть, что он может по-немецки говорить?

Вызывают по имени, по фамилии того уже мужчину. Подошёл этот мужчина, с немцем что-то сказал по-немецки, а потом так его взял под мышку да поставил раком. Немца того. Дед, а такой знаете, крепкий. Дак они: «А-ла-ла-ла!» А их только три немца возле хаты было, возле нашей. Патрулей, что за нами смотрели, по подоконьем. О, летят эти немцы от нашей хаты, и того деда взяли и убили.

– Давайте другого, какой может по-немецки говорить.

Вызвали другого. Тот – так же, ещё в старую войну, был в Германии. Тот говорил, говорил, дак ему – трах! – пулю в лоб.

Вот тогда уже мужчины ломанули в двери!.. Если б они тогда ломанули, когда он того немца раком поставил, да выхватили эти винтовки! Если б они знали!.. Дак мужчины ломанули, и пять человек выскочило и живые остались. По полю полетели.

Ну, побили мужчин, а тогда скомандовали возчикам – мы всё слышим:

– Снимайте казакины, валенки новые, и галоши новые, и шапки.

И снимали они с побитых шапки, и эти казакины, наложили три воза.

А дальше давай нас… Поставили, привезли ящик и поставили на ящик пулемёт. На скрыню, что картошку возят. Придёт немец – выпихнет каких, значит, души три, четыре, пять – сколько он отсюда выпихнет. Кто ж это хочет идти под расстрел? Ну, матка, это, забирает своих, семью вот обхватывает и падает. Они ж кричат. «Пацайте!» Матка своих детей, какая там родня – обнимутся и падают. И они из пулемёта строчат…

Я всё так сзади стояла, не выходила, ага.

Так все видят, глядят в окно, говорят:

– Вон, моя дочка горит, и внуки горят…

И вы скажите – чтоб кто заплакал или что на свете!..

Вот они так тут расстреливают, а тут колхозная пожарная была. Дак там ещё мужчины сидят. Женщин отдельно запирали палить, одних, а мужчин – отдельно. Таких хлопцев, которые постарше, дак туда, с мужчинами, а малые – дак с нами были. Были у нас тут и из Бобруйска. Это ж бежали сюда на спасение, где партизаны живут. Ну, вот они все и поприезжали.

Уже осталось нас только семь человек, – всех повыпихнули. В полу щели большие. Я это пришла да руки в щели всунула, да раз – подняла эту половицу.

– Бабы, сюда, говорю.

И сама уже в яме. Эти бабы все и вбегли в яму.

Пришёл немец за нами уже, за остальными, а мы закрылись. В яме в этой. По остальных пришёл, а нас ни одной души нема. И дети в яме… боже милый, наделали там! Этот немец открыл яму – и прикладом:

– Вылазьте!

Не хотят. Кто хочет под пулю лезть? Кричит:

– Вылазьте!