Я хочу стать Вампиром…

— И была прекраснее любой из известных мне стихий. Собственно, ради нее мы и создали храм, чтобы поддерживать ее изобильной, чтобы накапливать мудрость и превратить человечество во что-то большее, и пока храм стоял, люди ни в чем не знали нужды. Но как известно, ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Мы ничего не знали о заговоре, о подготовке к мятежу и не были готовы к тому, что пришло за ним. Просто потому что кому может прийти в голову разрушить источник собственного благоденствия? Однако, нашлось кому.

— Поэтому ты так не любишь людей?

— Мой дорогой, — вздохнула Эфрат, — ввиду твоей нежности и медового вкуса, я прощу тебе эту наивность и человеческий эгоцентризм. Смею тебя заверить, если бы по какой-то причине я решила принимать в расчет существование людей, и если бы вдруг решила одарить их своей ненавистью, я бы работала над созданием ядерного оружия. Или биологического. Если бы люди вообще кого-то волновали, эти «кто-то» уже нашли бы способ решить проблему. Я уверена, ты и сам понимаешь, что все те, чье сознание способно пропустить через себя тысячелетия, едва ли замечают существование людей. И когда у нас был дом, а у меня храм, мы тоже едва замечали их существование. И заметили только когда они сами начали на нас нападать.

— Это так случилось? — немного тише спросил он. — Так ты изменилась?

— Хватит разговоров, человече, поехали.

— Подожди. Пожалуйста, расскажи, хотя бы что-то.

Какое-то время Эфрат смотрела на него. Потом снова села на диван.

— Ладно. На самом деле, обстоятельства не так важны, они остаются с каждым как отпечаток его личной истории, и отчасти формируют его личные особенности. И таланты. Я, например, не всегда так пела. В храме мой голос не особенно отличался от других. Но потом все изменилось. Как если бы преграды между мной и мной рухнули, и тогда мой голос стал звучать иначе. Вслед за ним изменилось и то как я видела мир, я начала видеть сразу несколько его срезов, или измерений как говорят сегодня, иногда я слышу мир прежде чем успеваю его увидеть.

— Как ты это сделала? Как ты пережила то, что случилось?

— Просто, — улыбнулась Эфрат, — Я отказалась умирать.

— Как это?

— Люди наделены свободой выбора, я же говорила, только каждый выбор подразумевает некую жертву, некий равнозначный обмен. И мне было хорошо известно значение этого слова. Я сделала выбор, — Эфрат выдержала паузу, — а теперь нам пора.

— Да, конечно, — Рахмиэль поднялся с дивана следом за ней. — Только что если…

— Если?

— По-моему, это идеальный ответ на вопрос, как мне удалось выжить.

— Кто знает, кто знает, — протянула Эфрат, — я думаю, я знаю, кто знает. Пожалуй, пришло время тебе выбирать.

***

— Да чтоб тебя, — Эфрат сидела, скрестив под собой ноги, и положив голову поверх головы Рахмиэля, уютно устроившегося у нее на плече.

— Перестань, ну разве плохо? Мы будем в Мюнхене меньше, чем через час.

Самолет скользил сквозь ночное небо, неспешно приближаясь к столице Баварии. Никто не обращал на них внимания, темные очки в помещении никого не смущают, когда на них логотип Prada, к тому же оба путешественника отлично знали главный секрет общественного всепрощения — улыбайся, люди хотят видеть ваши улыбки. Особенно в сочетании с брендовыми очками.

— А затем мы возьмем машину и поедем от Мюнхена до Ландсхута. Надеюсь, ты счастлив. — Эфрат явно не была счастлива, но девять часов в поезде казались неоправданным издевательством даже ей.

— До чего? Они же живут в столице.

— Когда Шири переехала в Германию, Ландсхут еще был столицей Баварии.

— Когда это было?

— Задолго до твоего рождения. Тогда портреты только начинали входить в моду, — Эфрат улыбалась. — Кстати, а откуда именно в твоем доме появился мой портрет?

— Отец купил на частном аукционе. Там продавали что-то из не менее частных коллекций, и он привез домой твой портрет. Вообще все это было довольно странно. Они с матерью долго сидели возле него. Можно было подумать, что они любуются приобретением, если бы не застывшая между ними тишина, которая была, возможно, одним из самых оживленных их разговоров. В итоге мать попыталась убедить отца не оставлять портрет в доме, я так и не понял, почему, но отец не стал слушать.

— Что ж, как видишь, твоя мама оказалась права. Ее, конечно, никто не послушал. Впрочем, мне это только на руку, — Эфрат замолчала.

— Если бы отец послушал ее, мы бы не встретились, — ответил Рахмиэль.

— Да, но я пока не вижу в этом большой трагедии для себя.

— Эй! Да как ты можешь быть такой… как ты можешь так говорить? — В это возмущение он вложил весь свой сомнительный актерский талант.

— Обстоятельства нашего знакомства обеспечили меня широким спектром возможностей, — улыбалась Эфрат. Они понимала, что эти обстоятельства могут повториться, и тогда никто не может сказать, чем это закончится. Или почти никто.