Я хотел написать книгу, но меня чуть было не съел гигантский паук

Где-то далеко, над небом, в темноте космоса, летели спутники, кружили международная космическая станция, прятались от человеческих глаз и радаров летающие тарелочки. Там, в темноте космоса, всем было глубоко насрать на Елену. В той части пространства было также безразлично помогу ли этой женщине я и в чем будет состоять эта помощь. Если мы сейчас же переспим, сию минуту скинем эту вонючую позу пациента и психолога и сделаем то, ради чего сегодня сюда пришли — мы будем лишь одними из семи миллиардов таких же идиотов. И, глядя на все это сверху, члены международной космической станции, прекратят на мгновение оргию (а, мне почему-то кажется, что ничем, кроме непрекращающихся оргий они там не занимаются) и кивнут в нашу сторону одобрительно: «так держать, ребята!». И гости из других миров, что веками прячутся за астероидами на своих летающих тарелочках, выглянут, замашут трёхпалыми лапками и завизжат «япКиОвруьвшР!» что будет означать крайнее одобрение. При этом, их ещё по два раза вырвет, что случается с ними в моменты величайшей радости.

⁃ Я знаю, почему у меня столько проблем.

Я молча слушал Елену.

⁃ Меня не любили родители. Нет, они выказывали всяко чувства, но у меня есть ощущение, что они не любили меня.

Елена говорила. Я слушал. А гости из других миров в своих летающих тарелочках теряли терпение и плюнули ждать чего-то от нашей парочки.

47

Несмотря на мою, казалось бы, неплохую подготовленность в вопросе консультирования и помощи — встреча с Евгенией провалилась. Говорю это прямо и заранее, ещё до самого пересказа беседы, чтобы вы понимали одно: я понимаю, что накосячил. Но, вы должны понимать также, что ничего подобного я не планировал и ни в коем случае не хотел, чтобы так вышло.

Дело было так:

Евгения пришла вовремя. Села напротив. И замолчала. Мне стало неловко, я заерзал на месте (вполне вероятно — контрперенос). Я спросил у неё как дела. Она не ответила, но скорчила омерзительную гримасу. Мне стало ужасно стыдно (тут я могу быть абсолютно уверен, что это стыд) за то, что "я такой ужасный и неопытный специалист". Именно так я тогда подумал. В тот самый момент, когда её лицо стало омерзительным и отталкивающем, я посчитал, что дело в моем непрофессионализме.

Можно, конечно, предположить, что происходящему есть другое объяснение: динамика её собственной внутренней работы заставила её увидеть во мне того, кто её "оскорбляет, не понимает, издевается" (то есть, отца). Но, в тот момент я думал о другом. Я не мог перестать думать о том, что будь я потолще, постарше, в брюках из твида, с подтяжками, бородой и тремя внуками — все было бы иначе и моего профессионализма хватило бы.

Я спросил у неё что происходит. Она долго не отвечала, но, затем, сказала, что после последней встречи, у неё ужасные ощущения.

Последнюю встречу я помнил смутно. Помнил то, что она говорила о том, как мастурбировала (как я понял из её слов) овощечисткой. Помню, что сказала эта одновременно с упоминанием о своём отце (отец любил картошку). Чувства, возникшие у неё в тот момент, наверняка дались ей нелегко. В её жесте (мастурбации овощечисткой), я не вижу ничего странного или патологического. Все можно объяснить довольно первобытным желанием воссоединиться с отцом.

— Вы очень сильно меня обидели.

— Чем же?

— Я рассказала вам то, о чем мне даже думать мерзко, а вы настолько бесчувственны.

— И?

— О чем вы?

— Вы словно не закончили мысль. Я настолько бесчувственен, что…?

— Ничего.

— Знаете, — начал я, — то, что вы переживаете — это очень важные, но очень сложные чувства. Я понимаю вас.

— Нет, не понимаете.

Большего я не смог добиться. Почему эту встречу я считаю своим «фиаско»? Потому что я не знаю как мне «нужно» было отреагировать и что мне «нужно» было сказать.

48

Паутина в углу кирпичной стены качнулась от легкого ветерка, вызванного изменением давления внутри моего кабинета. Я качнулся в такт паутинке всем телом. Отметил, при этом, насколько жест вышел странным. Какое-то заискивающее, тупое движение, смысл которого, при всем, состоял не в высказывании уважения к вошедшему, а в немедленном мышечном напряжении.

Пришёл Прохор. Это его время и его день. Паутинка покачивалась, зная о Прохоре, напрягаясь при его появлении. Я тоже.

Он медленно сел. Внешне могло показаться, что он испытывает серьёзную боль в мышцах или суставах, что движения его скованы, что это как-будто бы временно, словно достаточно ему хорошенько отдохнуть и он выпрямиться всем телом, потянется и побежит вприпрыжку. На самом же деле, он просто старел. Те изменения, которые с ним происходили были, к сожалению, необратимы. Хоть он и сам не мог этого признать.

⁃ Я старый как говно, — или все таки мог?

Молчу.

⁃ Ты знаешь, парень, — Прохор посмотрел на меня, — я же тоже как ты был молодой.

⁃ Наверное, это было хорошее время, — какой же я, к слову, был идиот раз сказал такое. Как же поздно, к слову, я это пойму.

⁃ Ты знаешь, — Прохор замолчал.