Я люблю тебя лучше всех

Прекраснее всего вышло поле. Все эти бурьяны, колючки и пух стали зеленым морем, как будто таящим на дне клады, золотые россыпи, сверкающие камни – что-то такое, о чем неведомо жителям поселка. Поле смеется над ними, издевательски щекочет носы пухом. А на одной фотографии, где-то вдалеке, у горизонта, я запечатлела что-то похожее на человеческую фигуру. Может, это был тот мужик, который за мной гнался. Может, дерево. Но когда я первый раз увидела его, то подумала: как явление Христа народу. Только народ не пришел.

– Помнишь Богдана? – спросила я сестру.

Она свела брови к переносице.

– Как мы звонили на радио, помнишь?

– А-а… – Она засмеялась. – Ну да-а… Мы были такие дурочки, – и так посмотрела на меня, что я поняла: она думает: «А ты-то дурочкой и осталась».

Моя сестра не любит кисель.

Слезинка

Я как-то спросила Наташку:

– Помнишь, как папа плакал?

Она сказала, что не помнит. Значит, это заметила только я.

Тогда по телику шел фильм про войну. Сестра валялась на ковре и раскрашивала картинки, взрывы на экране ее не занимали. Я сидела на полу, а папа в кресле. Фильм был такой грустный и страшный, что я не могла смотреть его неотрывно, часто отводила глаза, ругая себя за то, что такая слабачка. Обычно я уходила в кино так, что на полу оставались только мои тапочки, – вся целиком я была там.

А тут в какой-то момент я перевела взгляд на папу и увидела маленькую слезинку у него на щеке. Я хотела спросить: «Пап, ты плачешь?» – но не стала. Я поняла, что он скажет что-то вроде: «Нет, не плачу, ты чего это, Ленка?» – и это будет очень некрасиво по отношению к слезинке.

Мама не плакала никогда. Даже на похоронах папы. Мне кажется, в ней замерзли слезы. Тогда ведь было так холодно. Наташка плакала не переставая. И бабушка Маша. Я помню, как она закрывала лицо руками, как потом опускала их – и все ее лицо было в потеках косметики. Слезы смыли ее лицо, она потом больше никогда не красилась, тускнела и блекла до смерти.

Мама не плакала – зато она часто кричала. Она очень много кричала.

На меня обычно из-за оценок:

– Это что?! Что это? Двойка по истории? Как можно было получить два по истории?

– Я не слышала, что историк спросил. Все орали, а Гордей мне в спину ручкой тыкал…

На самом деле мы с Катькой перебрасывались записками, историк это заметил, вызвал меня к доске и устроил допрос по всему курсу.

Сестра училась хорошо, поэтому ей попадало меньше. К тому же она ходила в музыкальную школу, а иногда – на баптистские молитвенные собрания, поэтому просто реже бывала дома.

Наташка поверила в бога, как-то ее зацепило верой, единственную из нашей семьи. Один раз мы ходили на это сборище втроем, потом пару раз – мама с сестрой, а дальше уже Наташка ходила с Наташей Евсеевой. Не каждую субботу, а так, иногда.

Молитвенные собрания проходили у нас в детском садике, дважды в неделю – поздно вечером в четверг и утром в субботу. Наши бабки говорили, что «эти» что-то платили заведующей (а «этим» деньги давали, конечно же, враги советского народа). Папа умер в ноябре, а в декабре мама пришла с Наташкой туда, к баптистам. В актовом зале стулья желтые, сиамские стояли рядами. Мама с сестрой сели в последний ряд. Мама в черном пальто и берете и сестра в шубе из «леопёрда». Проповедник, солидный дядечка в костюме, стоял на сцене, что-то рассказывал. Потом на его месте новогоднюю елочку поставили, и дети водили вокруг нее хороводы, а пока за нее был он. Держал в руке маленькую Библию, зачитывал оттуда фразы, комментировал. Сестра пробовала слушать, но ничего не поняла. А мама слушала, она всегда на собраниях внимательно слушает: ответственная.

Наташка сидела-сидела, ерзала-ерзала. Ей очень сильно, просто невыносимо захотелось в туалет по-маленькому. А проповедник говорил и говорил. Она маму дернуть боялась, мама после папиной смерти вообще злая была. Сестра сидела и терпела. Ну и не вытерпела – никакое терпение не сдержит простых человеческих желаний. Сначала тепло, потом противно – классика. Никогда с ней такого стыда не было, а тут… Вокруг люди. Сидят, слушают. Проповедник говорит что-то. Может:

– Блаженны плачущие…

А может:

– Прокляты писающие…

Сестре страшно. Взрослая девица, второклассница (считай, невеста), а описалась. Уже, наверное, все учуяли запах: и мама, и проповедник, и бог. Какой позор! Как такое пережить?! Но вроде бы пока никто на нее не смотрит, даже мама… Может, все-таки не заметили? И она всей своей детской душой взмолилась:

– Господи, пожалуйста! Если ты есть, услышь! Пожалуйста, пусть никто не заметит! Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста!

И никто не заметил. После проповеди мама взяла сестру за руку и повела домой. На улице их накрыло большое черное небо – и мороз. Люди подходили к маме, выражали соболезнования. Сестра в мокрых колготках леденела от страха перед разоблачением – но ничем себя не выдала. Делала вид, что все в порядке, до самого дома. А там первым делом избавилась от мокрых колготок и трусов.