Я люблю тебя лучше всех

Говорить о словах – это как макароны с хлебом есть: нелепо, а все равно хочется.

Над нами жила Грустная Галя, парикмахерша. Квартиру она снимала, хозяйка приезжала раз в месяц – за деньгами и проверить, что как. А Галя – жила, работала в парикмахерской. У нас в Урицком была одна парикмахерская, в центре, где Дом культуры. Мы, правда, туда не ходили. Подстричь кого-то из соседей Галя никогда не отказывалась (и брала недорого), поэтому к ней все относились хорошо, хотя и не могли не отмечать ту самую грусть, из-за которой она получила свое прозвище. Когда перед вами появлялась эта невысокая брюнетка с темными глазами, на которые падала длинная челка, вы еще ничего не могли понять, разве только заметить печаль на ее лице, – но едва она начинала говорить, ровным, глубоким голосом, – в сердце словно впивался рыболовный крючок. Галя говорила о самых обыкновенных вещах: о подорожавшем проезде в электричке, о слоняющихся по дворам алкашах, о плохой погоде, – но вас накрывало таким удушающим трагизмом, что с каждым выдохом слезы все сильнее и сильнее ударяли в глаза… Поэтому все старались не беседовать с ней слишком долго, но даже за время короткого разговора Галя умудрялась всучить всякому приличный кусок тоски к чаю.

То ли мы не сразу это заметили, то ли это началось через какое-то время после переезда в наш дом – но Галя любила приложиться к бутылке. Пьяной ее не видели, а вот подвыпившей – частенько. Это делало ее грусть терпче – после нескольких минут разговора у вас начинало першить в горле, словно вы только что выпили слишком крепкого чая (или мировой скорби). Впрочем, нельзя сказать, что люди ее сторонились. В конце концов тоска – каждому сестра, а в нашем доме никто не без греха: Илька Наппельбаум пил не просыхая, многочисленное семейство Май постоянно ругалось, бабка Гордеева совала нос в чужие дела, а сам Гордей задирал всех и каждого, особенно девочек.

В восьмом классе, после папиной смерти, я в порыве подросткового бунта ножницами отрезала (скорее, откромсала) свою косу. Результат оказался плачевен, и мама, чтобы исправить положение, пригласила Галину, которая согласилась «подровнять» эту кустарную «стрижку».

Не помню откуда – возможно, от вездесущей Гордеевой бабки – мы тогда узнали, что Галя несколько месяцев назад послала в газету, в рубрику «Знакомства», письмо. Не одна Галя, а целая компашка подружек-бобылок из поселка отправили свои послания: «Ищу мужчину с в/о, ч/ю, без в/п, из м.л.с. прошу не беспокоить». И вот недавно письма Галкиных товарок опубликовали – а ее нет. Галина налегла на спиртное, заливая горе. По крайней мере так говорили.

Стричь меня Галя пришла, будучи под хмельком.

Запах винища то отступал, то ударял в нос, щелкали ножницы, противно щекотали шею обрезки волос, я то и дело вздыхала, с опасением думая о том, что получится в итоге…

И вдруг Галя запела:

– У церкви стояла каре-е-ета… Там пышная свадьба была-а-а…

Уже со второй строки мое сердце словно сапогом к земле придавили. Я задержала дыхание.

– Все гости нарядно оде-е-ты… Неве-е-еста всех краше была-а-а…

Надо было выдохнуть как-то аккуратно, чтобы не взвыть.

Но чем дальше она пела про эту чертову невесту, тем яростнее рвались на волю водопады слез.

Я не выдержала. Когда расплачивалась с ней – ничего не видела: ревела.

А она просто взяла деньги, сказала «спасибо» и ушла. Я слышала, как хлопнула дверь подъезда. Наверное, пошла Галка в винно-водочный, куда ж еще?

Я утирала слезы, а мама, внимательно оглядев мою голову, заявила:

– Ну, поздравляю тебя… А какая была коса!.. Дать бы подзатыльник, да жалко Галкину работу портить… волосок к волоску… вот тебе и пьянчужка…

Галина съехала с квартиры вскоре после этого. Говорили, что ей предложили работу в Заводске (там салоны красоты открывались один за другим, пришла мода), – и в это верили: стригла-то она хорошо.

С ее отъездом ничего особенно не изменилось: так же пил Илька Наппельбаум, ругались Маи, а бабка Гордеева знала все про всех, кроме своего внука-хулигана.

А потом вдруг Гале начали приходить письма. Я заметила их сквозь дырочки в почтовом ящике. Однажды, спускаясь по лестнице, я увидела почтальоншу – она бросила в Галин ящик сразу два письма.

– Эй!

Почтальонша – полная усатая дама, недоуменно посмотрела на меня.

– Там никто не живет, – сказала я.

Почтальонша только пожала плечами.

Письма смотрели на меня из почтового ящика, словно заключенные из тюрьмы. Я видела круги белой бумаги и обрывки слов, написанных от руки, – адрес. Я догадалась, что объявление Гали все-таки (почему-то с задержкой в несколько месяцев) опубликовали в рубрике «Знакомства», и теперь ей пишут, пишут, пишут какие-то люди… Письма умоляли о свободе, они жаждали распахнуть свои бумажные крылья и воспарить. Я боялась за них – вдруг Гордей или его дружки кинут в ящик зажженную спичку – и тогда письма погибнут в муках… Трагическая судьба писем занимала меня больше, чем судьбы моих соседей: письма были – как я, девочка-подросток, стояли на пороге своего предназначения, они должны были осуществиться, но…