Я люблю тебя лучше всех

У бабушки Нины фотографий было мало, по крайней мере я помню только карточку ее брата Даниила, погибшего на войне, – баб Нина очень его любила. То ли дело у бабушки Маши в Заводске – фотокарточки висели на стенах, были засунуты под раму зеркала и лежали в трех пухлых альбомах в серванте. Маленькой я любила их рассматривать, однако, повзрослев, перестала замечать, они слились с обстановкой квартиры – я не чувствовала на себе их взглядов: наверное, они смотрели сквозь меня, совсем им неинтересную, куда-то в другие времена.

Узнавала я только маленького папу, саму молодую бабушку Машу да деда Алексея, ее мужа. Его самого я никогда не видела, он умер до моего рождения. Ну и умер он не здесь: за несколько лет до смерти у него приключилась внезапная любовь. Та история с уходом из семьи деда Алексея казалась мне очень странной. Ему ведь было почти шестьдесят! Бабушка Маша никогда не говорила о нем. И на похороны его не пошла. Ходил только папа (он мне эту историю и рассказал, он был честный, никаких «грязных семейных секретов»).

– Мне повезло, что я снял трубку, когда позвонила та женщина. Мать бы мне не сказала. Она его похоронила в тот день, когда он ушел. Не простила. А я… Ну, меня он вырастил, меня он не предал. Мне обижаться не на что.

Дедушку Алексея я видела на общих фотографиях. Он был как папа – красивый, с темными волосами и открытым умным лицом, только шире в плечах и выше ростом, судя по фото. Я пошла в их породу: нос крупноватый, заметный, глубоко посаженные глаза (думаю, у деда они тоже были зеленые, но по старым фото не поймешь: сепия), тонкие губы, только волосы у меня не вьются и более светлые, русые (под стать фамилии, что может быть русее, чем Попова?).

Невысокая и изящная, бабушка Маша (может, я в нее такая мелкая? хотя между мелкой и изящной, конечно, пропасть) старательно следила за собой: красила волосы, рисовала брови и губы, носила разноцветные шарфики из полупрозрачной жесткой ткани и аккуратные туфельки на невысоком каблучке. Наверное, они с дедушкой Алексеем выглядели как великан и дюймовочка.

Я знала, что все бабушкины родные погибли в блокаду, а она выжила. Может, из-за того, что она была такая стойкая, дедушка и ушел от нее, когда полюбил другую? Подумал, что она выдержит все что угодно… И да, тогда, после ухода мужа, она выстояла. Только смерти сына, моего папы, баб Маша перенести не смогла – сломалась.

Она перестала красить волосы, рисовать лицо. Я наблюдала каждую нашу встречу, как от пробора в стороны расходятся белые полосы – все шире и шире. Она реже убиралась дома, меньше говорила. Иногда плакала, но стеснялась этого и, если кто-то пытался ее утешить, вытирала слезы и делала вид, что не плачет. Мне казалось, что она не хотела, чтоб другой человек мучился, ища слова утешения. Нельзя создавать для ближнего неразрешимую задачу, надо быть милосердным.

Однажды она сказала:

– После моей смерти все карточки сожгите, хорошо?

– Почему, баб Маш? А память?

Она только вздохнула.

Но, даже начав погружаться в безумие, временами она все-таки светлела рассудком. Это случалось, когда на нее накатывало вдохновение и она говорила про Ленинград. Про то, что это самый красивый город на свете (и никогда, никогда – про голод, холод, смерти – как будто этого не было). Ее родителям дали комнату в огромной профессорской квартире, где был паркет и выложенная кафелем печка. Простые рабочие люди, прабабка и прадед в моей голове представлялись какими-то аристократами. Неважно, что они жили в коммуналке вместе с десятком других семей – рабочих, пьющих, орущих – таких же, как у нас в поселке. Такие – да не такие. Ленинградцы. Свет миру.

Мама о баб Маше всегда говорила горячо и сердито:

– Для нее мы все – так, пыль под ногами… Мнит о себе! Знаешь, сколько я от нее замечаний слышала? Так не говори, так не стой, так не сиди… Всю жизнь со своим ленинградским форсом, как с чемоданом, промоталась по Союзу… муж-то ее был военный! Может, вернулась бы помирать на свой этот… Васильевский остров, да не вышло… а какая она ленинградка? Родители ее из деревни, приехали в город после революции да поселились в чужой квартире! А она гордится, как будто дворянка какая!

Через несколько лет после смерти бабушки моя сестра, которой по завещанию отошла ее квартира, с новоиспеченным мужем сделали там ремонт. Альбомы с фотографиями сложили в большой пакет и отдали маме. Та к ним даже не прикасалась, и только я однажды заглянула туда – просто так, от любопытства и скуки.

…я снова увидела Лицо. А точнее – Лица.

Есть такая шведская художница Майя Миякала. Она больна шизофренией и пишет странные и страшные картины. Некоторые из них похожи на фотографии, где поверх лиц нарисованы Лица. Если на фото ты видишь людей, которых никогда не знал, тебе все равно, живые они или мертвые. Но если ты смотришь на фото тех, кого ты знал и кто уже мертв… ты видишь не то, что другие… ты видишь покойников, видишь черепа с глазницами, забитыми землей, из которой пробиваются белые тела червей… видишь это поверх улыбающихся свежих лиц, поверх безмятежности и счастья.