Я люблю тебя лучше всех

– Да что ты говоришь! – Она так громко крикнула, что я подняла голову и посмотрела ей в лицо. И увидела их – один настоящий, зелено-карий, злой, а второй никакой, стеклянный. – Делать что хочешь ты будешь дома! При родителях! А здесь – школа. Упадешь, разобьешь голову – кто будет виноват?! Чтоб больше я такого не видела. Марш в класс! Уроки повторять.

Катька, стоявшая во время выволочки на безопасном отдалении, вернулась со мной в класс.

– Ненавижу ее! – злобно буркнула она мне в ухо. Катьке было неловко, что пострадала только я одна, поэтому она старалась как можно злее обругать завучиху: – Сука! – Это она сказала совсем тихо, потому что стеснялась настолько плохого слова.

Я выразила полное согласие с подругой.

Через несколько дней наши мальчики устроили такое столпотворение в раздевалке, что Гордеев налетел глазом на крючок для одежды. Хотя глаз остался на месте, вызвали скорую. Про завучиху сказали, что она на нервной почве получила инфаркт. Тогда я жалела только Гордея.

Однажды я придумала человека в красной куртке. Он… ходил в красной крутке, джинсах с бахромой и больших желтых ботинках. У него были длинные разноцветные волосы и такие же глаза. А тела – не было. Под курткой прятался скелет, просто голый скелет, ребра рядами и позвоночник. Цепляясь за ребра лапками, внутри него сидели птицы. Разные цветные птицы: попугайчики, колибри. И хамелеон. Хамелеон менял цвета, когда хочет. (Я читала в какой-то книжке, что хамелеон меняет цвет не для того, чтобы слиться с окружающим пространством, а просто так… под настроение.) Птиц и хамелеона человек показывал только тем, кто ему нравился, – детям, которым рассказывал сказки, красивые и страшные. К одной девочке он приходил чаще всех, потому что… это была некрасивая девочка, которая носила уродские кофты и всегда хорошо себя вела.

Он говорил ей:

– Знаешь, есть волшебный мир, где в радуге можно разглядеть восемь цветов!

А она отвечала:

– Хлеб в булочную завезли уже черствым.

Он говорил:

– Там летают тысячи таких цветных птиц, что внутри меня, и тысячи тысяч других, еще лучше!

Она отвечала:

– Наш кот задушил воробья и съел его.

Он говорил:

– Там на деревьях растут конфеты!

А она:

– Если я принесу из школы тройку, мама меня побьет.

И тогда он сказал:

– Хочешь мой глаз? Ты будешь видеть мир по-разному: своим глазом и моим. И я буду видеть мир так же по-разному. Так мы всегда будем понимать друг друга.

Он легко достал из глазницы свой глаз, который стал похож на стеклянный шарик с искрой внутри.

А девочка взяла нож и…

С Юликом меня познакомила Машка. В отличие от обожествлявшей любовь Ритки, в отношениях с мужчинами Машка никакой романтики не искала. Большинство ее кавалеров, появившись у нас в квартире однажды, уходили, чтобы больше никогда не вернуться. Машка с кем-то из них спала, с кем-то просто дружила, но не привязывалась ни к кому: то ли характер такой, то ли убеждения, то ли все вместе.

Подноготная истории мне неизвестна, но Юлик был Машке должен. Должен вроде денег, но они как-то сторговались на том, что он отдаст ей фикус. И однажды Юлик с фикусом появились на пороге нашей квартиры. Фикус – в большой кадке, а Юлик – в красной куртке.

…от него сразу пахнуло парикмахерской и еще чем-то заграничным (иномирским?).

– Привет! Прикольная стрижка, – сказала я.

На затылке у парня парикмахер-затейник оставил несколько длинных осветленных прядей.

Я ходила с отросшей из короткой стрижки ерундой, не желая тратиться на посещение салона. (Прическа, что болячка: не трогай, так сама пройдет.)

Он посмотрел на меня доброжелательно – и произнес:

– У тебя такое лицо, будто ты мир спасаешь.

– Я жарила котлеты.

– Значит, точно спасаешь.

– Есть будешь? Они, если честно, не очень получились, но съедобные.

– Давай. Только раз мы оба гости, то и его, – он кивнул в сторону фикуса, – надо угостить.

– Он не гость, он на ПМЖ прибыл. Но не переживай, я его буду поливать. Машка забудет, конечно. Как его зовут?

– Умберто. А меня – Юлиан.

– Лена. Раздевайся, Юлиан. И ботинки сними, Ритка взбесится.

Он расстегнул куртку, и я увидела тонкую белую футболку, обтягивавшую довольно крепкое тело.

Не помню, как он предложил поехать с ним и как я согласилась.

Это была квартира какой-то его тетки (или дядьки?) – в общем, дальнего, давно умершего родственника. Дом дореволюционной постройки; какое-то странное, вырванное из общего лада пространство, где трудно заподозрить планировку. Скорее, тот, кто обживал это место, просто перекраивал его всякий раз, когда менялось настроение.

– Нас год назад залили и повредили проводку, поэтому свет есть только в прихожей…

В тесной прихожей ютились коробки, кипы старых газет, вездесущие лыжи и открывался вид на санузел с большой ржавой ванной, унитазом и раковиной, белевшей в темноте, как Царевна Лебедь. Двери в санузел не было:

– Когда-то кто-то из жильцов вышиб. Вроде наркотой в ванной закинулся, что-то приглючило, и… Дверь на балконе стоит, навесим когда-нибудь.