Я люблю тебя лучше всех

Я захлопнула крышку альбома и спрятала его. Сжечь фотографии я все-таки не смогла. Пусть когда-нибудь его откроет тот, кому будет все равно.

Тогда я поняла: для меня фотография – не просто хобби. Это – те слова, которые я не сказала, потому что не нашла в языке; это попытка поймать невыразимое.

Все получилось как-то репочно: Машка потащила в Питер меня, а я – Ритку. Вообще, я бы не поддалась, но проскочила мысль: а вдруг этот холодный город меня примет – ну, по старой памяти, ведь моя бабушка в нем когда-то жила.

И я уехала. Мама много на меня кричала («Отучилась? Вот и шла бы работать в школу, тут, в Урицком, места всегда есть! А в Питере и без таких, как ты, дур хватает!», «Попробуй только с животом вернуться, из дома выставлю!», «Будешь звонить и деньги клянчить – ничего не вышлю, так и знай!»), но я все равно уехала.

Съемную квартиру выбирала Машка – себе под стать: необходимой мебели не хватало, зато в каждой комнате стояли громоздкие советские шкафы с отваливающимися дверцами, серванты с разбитыми стеклами и множество стульев, у которых от нагрузки выпадали ножки. Эти загнанные лошади с витыми спинками были в итоге свалены нами в гору на балконе. Единственную крепкую мебель – старенькую обшарпанную табуреточку – мы все нежно полюбили и звали Бабулей.

В первый же день мы с Машкой увидели над кухонной плитой приклеенное скотчем расписание.

– Это что? – спросила Машка.

– График уборки квартиры! – Ритка сказала как гвоздь забила. – Единственный способ поддерживать порядок – убирать по графику.

– Лен, – Машка взяла меня за рукав, – Лен, выручай.

Она оттащила меня в сторону и зашептала:

– Слушай, мать, я никогда в жизни не… в общем, давай так: ты сейчас в мою комнату войдешь, там все мои вещи, распакованы, но неразложены, все-все… в общем, ты зайдешь и возьмешь любую, что угодно возьмешь, навсегда, только согласись убирать за меня, вот прямо сначала, как мы тут заселились, и до конца… чтоб я никогда про эту уборку не слышала…

Машкин страх перед уборкой так меня позабавил, что я решила пойти ей навстречу. В ее комнате на полу были разбросаны какие-то шмотки, на диване стояла коробка с дисками, на письменном столе расположился ноутбук и были рассыпаны косметические принадлежности. Я не очень хорошо себя чувствовала из-за критических дней, поэтому рука потянулась к пачке прокладок.

– Ты и правда готова променять гору свободного времени на «Олвэйсы»? Ты хорошо подумала? – сказала Машка тоном, каким, должно быть, дьявол спрашивает человека, готов ли тот подписать с ним контракт.

Я растерялась. И тут что-то дернуло меня сказать:

– Фотик. Отдай свой фотик.

Фотоаппарат Машка носила на шее, на шнурке. Я не помню, чтоб она что-то фотографировала, но, может, я просто не обращала на это внимания.

– На! – Она сняла фотик и протянула его мне: – Только мои фотки потри.

– Так ты себе скинь.

– Там ничего интересного. Прощальный секс мне не нужен. Уходя – уходи! Прощай, Никешка!

Nikon D2H стал для меня тем же, чем была шизофрения для шведской художницы.

Я стала видеть.

И запечатлевать то, что видела: дома, облака, собак, мусор и Лица.

Началась новая игра, которую я даже не придумывала. Она нашла меня сама – как всегда бывает с самыми лучшими подарками.

Машка была неисправимой хулиганкой. А еще – самым щедрым человеком, которого я когда-либо встречала.

Смотри в оба

Одноглазую завучиху все боялись. Она не менялась. Одинаково старая – и когда я пришла в школу, и когда уходила из нее, – она коротко стриглась, не закрашивая седину. Носила темно-бордовую кофту, всегда застегнутую на ряд кругленьких маленьких пуговок, прямую черную юбку и туфли на низких толстых каблуках. Правый глаз завучихи был стеклянным.

В третьем классе мы с Катькой придумали такую игру – на переменах кружиться в коридоре. Я заметила, что если долго кружишься, то в ушах начинает звенеть и мир меняется, все плывет, будто стаканчик с водой опрокинули на рисунок. Когда кружишься, можно представлять, что ты падающая с неба снежинка или осенний листочек. А еще меня не отпускала мысль, что, если вертеться достаточно быстро, люди увидят маленький вихрь, а не девочку в коричневой школьной форме (в начальных классах я носила форму). Кружиться было так прекрасно, что с неизбежностью должно было закончиться плохо, – и закончилось.

Я влетела в завучиху. Почти сбила ее с ног. Она схватила меня за плечи, остановив кружение:

– Ты что творишь?

Я смотрела прямо перед собой – перед глазами плыла бордовая кофта, а потом я разглядела на ней две круглые пуговки. Меня немножечко подташнивало.

– Мы… кружимся, – сказала я, обращаясь к этим пуговкам.

– Для чего, по-твоему, нужна перемена, а?

Я молчала.

– Чтоб кружиться? Или чтоб повторять домашнее задание?

– Чтоб… делать что хочешь…