Я, Люцифер

Мне следует воспользоваться представившейся возможностью и поблагодарить своего хозяина за то, что он предоставил склонному к онанизму Люциферу в его первые часы, оказавшимися какими-то нелов­кими, не только коротконогое, нашампуненное, надушенное, напомаженное, налакированное, окаблученное, разгоряченное тело Ви, но и коллекцию, поражающую своим разнообразием, изобилием, из­лишеством, ужасным супербогатством образов femmes⁴⁰, — эти образы возникли из профессиональной неразберихи, надутых губ американских порнозвезд и ничего не подозревающих дам из повседневной жизни Ганна. Стоит высоко оценить моего мальчика. Внутри у него кровавая бойня. У нас всем известно, как нанести смертный вред католику: его просто нужно убедить (да будь я не я, если не справлюсь с этим), что ему приходится безропотно подчиняться тем своим фантазиям, которые сексуально возбужда­ют его. Это не обязательно должно быть чем-то силь­нодействующим — содомия с неопытными юнцами или кем-то, кто таким образом зарабатывает себе на дозу талидомида, — поскольку для начала даже прос­той опыт сексуального возбуждения вселяет в них чувство вины. Я постоянно застаю католиков за она­низмом или совершением убийства, заставив их свыкнуться с занятиями, от которых у них возникает чувство вины. Мои ребята тонко довели Деклана до суицидальной депрессии, постоянно подливая масла в огонь мучивших его ощущений того, что он нахо­дился в рабской зависимости от похоти. Он облегчил мою работу вовсе не своей готовностью проглотить мою грязную историю, предавшись похоти (он начал писать как раз тогда, когда начал и дрочить), ибо она стала для него и воображаемым катализатором, и источником могущественного самопознания. Он втягивался постепенно. Проблема с Виолеттой пока­залась мне во время «инаугурации» достаточно серь­езной, к утру второго дня посещение маленькой красотки стало пунктом номер один в списке Самых Важных Дел Дня. А кроме того, подумал я, рассмат­ривая в крапчатом зеркале дверцы гардероба свое новое отражение с овечье-волчьей усмешкой, заси­живаться так долго дома просто неприлично.

Вам наверняка было бы интересно узнать о планах на день. У тебя ведь всего месяц на земле, чем же ты займешься? В таком случае, поверьте, вы, может быть, вовсе и не собирались этим заниматься, но это вовсе не причина, чтобы не повеселиться, вовсе не причина... выявить все, на что способна плоть и кровь...

Теперь я могу добраться от парадного входа Ганна до станции метро у Фаррингдон Роуд за шесть минут, но в то первое утро преодоление этого расстояния заняло у меня гораздо больше времени. По правде говоря, четыре часа, и это при том, если выбросить сорок минут, которые я торчал на лестничной клетке многоквартирного дома в Денхолме — гипнотические надписи и резиновые отголоски, одна сногсшиба­тельная дверь ярко-желтого цвета, запахи распотро­шенных мусорных контейнеров, жареного бекона, спертого пота, покрытых мхом кирпичей, подгорев­шего тоста, марихуаны, смазочного масла, мокрых газет, канализации, картона, кофе и кошачьей мочи. Это было экстатическое времяпрепровождение для моего носа. Улыбающийся взгляд почтальона, когда он встретился со мной на лестнице (доставил письмо для Ганна от его банковского управляющего, но об этом позже). Затем я вышел.

Я не знал, чего ожидать. Однако увиденное пре­взошло все, что я мог себе вообразить. Помню, как я задумался: «Воздух. Воздух, легко движущийся на­встречу находящимся снаружи моим частям, навстре­чу запястьям, рукам, горлу, лицу... Дыхание мира, дух-скиталец, собирающий бактерии и ароматы от Гвадалахары до Гуанчжоу, от Пони до Пиззарра, от Зуни до Занзибара⁴¹. Крошечные волоски... крошеч­ные волоски, которые... о, мой мир». Мне приятно сказать, что я, ни секунды не сомневаясь, расстегнул брюки Ганна и вынул осторожно рукой его, извините, свой нежный член и испепеляющую мошонку, так чтобы ветер мог ласкать их. Не для получения сексу­ального удовольствия, а для избавления от рези. Когда я оставлю эту оболочку в конце месяца, Деклана будут ждать неприятности, и ему придется восста­навливать свою репутацию в глазах миссис Корей, обладательницы округлых бедер, длинных ресниц и потрясающей ямайской внешности, которая работа­ет на пароходе и проживает как раз над ним и с кото­рой он пару раз обменивался любезностями на лест­ничной клетке, о чем всем было известно. Но после того как она увидела его тем утром, ни о каких любез­ностях и речи быть не может. Он стоял с полузакры­тыми глазами и полуоткрытым ртом, ноги его были расставлены в стороны, брюки спущены, низ рубашки развевался по ветру. Ладонями я нежно держал свои пульсирующие яйца. И я улыбнулся ей, когда она проскочила мимо, но она не ответила взаимностью. С большой неохотой я привел себя в порядок.