Я, Люцифер

Небо. Ради всего святого — небо. Я устремил на него свой взгляд и тут же отвел его, поскольку... ну, откровенно говоря, я испугался, что его голубизна может поглотить весь мой разум. Мое движение на­поминало медленное перемещение в пространстве посетителя универмага на эскалаторе. Я полагаю, что вас вовсе не удивляет тот факт, что солнечный свет преодолевает расстояние в девяносто три миллиона миль, чтобы расколоться вдребезги, столкнувшись с цементом в Клеркенуэлле, превратить бетон в ука­танный след переливающихся надкрыльев насеко­мых. Или что стена из сланца успокоит сильное сердцебиение, если прислониться к ней щекой. Или что блестящий пористый кирпич в жаркий летний день бесподобен на вкус. Или что запах подушечек лап собаки расскажет вам историю обожравшегося и весело подпрыгивающего животного. (И после я совал свой нос в совершенно разные места, но, бьюсь об заклад, другого такого сигнала, как собачья лапа, вам не найти. Она издает запах идиотского и нескон­чаемого оптимизма.)

Знаете, о чем я подумал? Я подумал: «Что-то не­ладно. Кажется, я перебрал. Это совсем не так, как у них. Если это и для них то же самое, то как они?.. Как же они могут?..»

Группа загорелых и искусно подстриженных чер­норабочих в оранжевых касках и ярко-зеленых без­рукавках была занята земляными работами на Роузбери-авеню. Четверо мужчин в темных костюмах прошли мимо меня, куря и разговаривая о деньгах. Чернокожий водитель, автобус которого, кажется, умер от разрыва сердца, сидел в своей кабине, почи­тывая «Миррор». Конечно же, я помню свои мысли В период своей невинности, конечно же, им все ка­жется не таким, как мне. И все же: как они вообще могут что-то делать?

А в целом совсем даже ничего, подумал я, взглянув на часы Ганна. С Новым Временем всегда так: потра­тишь его прежде, чем узнаешь. Не успел узнать, как оно ушло. Знаете, в аду это нас просто убивает: нахо­дясь на смертном одре, многие начинают оглядывать­ся по сторонам с выражением полного недоверия, несмотря на наручные часы, настольные календари, несмотря на счет их жизни, состоящий из мгновений и разорванных страниц. «Я ведь только попал в этот мир, — пытаются они сказать. — Я ведь только начал жить?» И мы, улыбаясь и потирая ладони возле пла­мени костра у зала прибытия, отвечаем: «Нет, ты не прав».

Надо идти, подумал я, прослушав нестройное исполнение «Трех слепых мышат»⁴² и закончив тре­тью порцию мороженого «Найнти найн» из грузови­ка с разрисованными бортами, развозящего мороже­ное «Суперрожок», который остановился менее чем в двадцати пяти метрах от денхолмской многоэтажки. Дружелюбная бездомная собака (дворняжка с приме­сью немецкой овчарки, а может быть, колли, но в основном какая-то ерунда) съела еще два часа моего времени, благодаря своим проклятым невыносимым подушечкам лап, вонючей шерсти, странного дыха­ния и языка, готового ради забавы попробовать на вкус что угодно. (Мне не приходило в голову, что обращение с животными и вселение в них — две совершенно разные вещи. Мне не приходило в голову, что я им могу даже нравиться в образе Ганна.) Оказа­лось, я сделал ошибку, присев на тротуар и поделив­шись с ней одной из порций «Найнти найн». Она, жадная шельма, схватила без спросу дольку шоколада и стала ею чавкать. Кто-то из прохожих бросил мне на колени пятьдесят пенсов, кто-то сказал: «Ты, по­прошайка, иди поработай, придурок». Вот, подумал я, как тебя принимает старый лондонский центр.