Я, Люцифер

Иногда у Евы появлялось странное ощущение: словно она несколько неприятна своему Создателю. Бывали моменты, когда в своем ограниченном бытие в присутствии Бога она чувствовала, будто смотрит Ему в затылок, будто Его внимание постоянно занято чем-то еще. От этого она как-то по-иному ощущала свою самостоятельность.

И я — даже я, сам Люцифер, — не могу дать исчер­пывающее объяснение, как появился этот росток эгоизма, который колыхался время от времени на холодном ветру сердца Евы. Дело не в том, что она не любила Бога, напротив, на протяжении долгого времени она любила Его так же сильно, как и Адам, взаимной любовью, которую невозможно было бы у нее отнять, почти ощущая, что она с Ним — единое целое, будто Он проникает (извините) в нее, обвола­кивает ее, и она растворяется в Нем. И все же. И все же... В общем, вы понимаете?.. В Еве было то, что можно описать как смутный намек на... скажем, свободу.

Теперь как бы мне изложить все это в двух словах? Она была прекрасна. (Адам тоже был не урод — чер­ные как смоль глаза и лепные скулы, упругий зад и высеченные из камня мышцы груди, рельеф брюш­ных мышц, напоминающий перекатывающиеся золотые яйца, но без крупицы личности Евы, — просто красивая картинка.) Вероятно, у вас в голове пост­дарвинистский тип женщины: мускулистый, с низко посаженными бровями, внешностью амазонки и всклокоченными волосами; возможно, вы представ­ляете себе неандерталку с выдвинутыми вперед пе­редними зубами и волосами на теле, напоминающими мочалку «Брилло». Забудьте об этом. Все это пришло позже, после изгнания, в поту, стекающему с бровей, с многочисленными страданиями и прочим. Ева из Эдема была... думаю, платонической формы. Краса­вица. Другое тело я изваял с Буонарроти случайно. О да, он у нас внизу — греется. По сути, сейчас самое подходящее время упомянуть, что, если вы'— гей, то попадете в ад. И не имеет никакого значения, чем вы занимались, — даже если расписывали Сикстинскую капеллу. Спуститесь вниз. (Лесбиянки—пограничный случай; им предоставляется место для маневров, если они занимались социальной деятельностью.) Шедевр выписан засохшей кистью, смоченной не в той банке с краской. Еще одна превосходная ироническая шут­ка, потраченная на Его Светлость. Не смейтесь. Он просто поручил Микеланджело моей пытливой забо­те, да, пытка — это мое. Чудовищный позор. (Вы почти поверили, не так ли? Ради бога, не восприни­майте все так серьезно. Небеса чуть не трещат по швам от «голубых» душ. Честно.)

Но мне пришлось свести счеты с Микки⁴⁵ (всегда... ай... больно сводить с кем-либо счеты) из-за Евы в его «Первородном грехе». Несмотря на личные при­страстия, можно подумать, что он немного переусерд­ствовал с первой женщиной. Перед ней даже Шварценеггер выглядит дохляком. В сравнении же с на­стоящей Евой порождения дня сегодняшнего (эти ваши красавицы Трои и Монро) — просто уродины. Она была самой неизбежностью, хорошо сложен­ная — как роман Конрада⁴⁶, от роскоши волнистых волос до чашечки и венчика живых и набухших ниж­них губ, от треугольника талии до золотых склонов крестца... Я немного увлекся. Но самым важным в ней было не тело, а ее состояние пробужденности. (Уверен, когда я начал этот абзац, у меня было неко­торое представление о том, как плоть может служить метафорой неотразимости души. Немного затянул. Мои извинения. Склонность Ганна к чрезмерному распутству и еще более чрезмерному лиризму зара­жают в равной мере и меня. Тот еще притворщик. И как женщины его выносили?)

Это не было любовью с первого взгляда. Они столкнулись однажды утром на солнечной поляне в лесу. На некоторое время воцарилась тишина. «Ме­таллофон», — ошеломленно произносит Адам, пола­гая (но ужасно сомневаясь), что обнаружил еще одно животное, которому хочется обрести имя. Когда Ева приблизилась к нему, предлагая горсть ягод бузины, он бросил в нее палку и пустился наутек.