Я, Люцифер

Но беспокойство Евы прошло не совсем. После промывания мозгов от былой самостоятельности кое-что осталось. Если бы я и человечество вели в будущем совместное существование, я мог бы утверж­дать, что источником этого является ее полная неза­висимость в прошлом. Буквалист⁴⁸ подхалим Адам только кормил попугаев и распевал хвалебные песни, издавая нестройные, прямо-таки играющие на нервах мелодии. Если бы Грехопадение II: Новое Поколение пе­ревело те крупицы из стадии разработки в стадию производства, если бы человек стал представлять из себя нечто большее, чем просто мартышку, сидящую на инструменте (еще раз извините) Небесного Шар­манщика, вся ответственность легла бы на Леди и Бродягу⁴⁹ (то есть меня).

Здесь-то, мои дорогие, и находится ответ на му­чительный вопрос: что же прежде всего я делал в Эдеме? Бог поставил для меня сцену гибели велико­мученика, чтобы ее потом записали. Этого требует безгранично самоотверженная сторона Его природы, так же как безгранично созидающая сторона Его природы потребовала сотворения Всего из Ничего, и так же как безгранично несправедливая сторона Его природы потребовала создания безграничного ада для ограниченного набора смертных грехов. Сыночка подвигло на самопожертвование стремле­ние спасти мир своего Отца. Этого требует безгра­нично сыновняя сторона Его природы. Но что каса­ется прегрешений, их человек может свободно вы­бирать сам. Поэтому грех должен, хотя бы иногда, доставлять удовольствие.

Теперь спросите себя: кто лучше всего подходит для такой работы?

Он сам надул Адама и знает об этом. Конечно, Он сотворил его свободным, но лишь по букве зако­на, а не по духу. Безгранично шаткая сторона Его природы от этого отпиралась, когда все свелось к такой постановке вопроса. Безгранично обманчивая сторона Его природы позволила создать роль, для которой у нашего актера не хватило бы сноровки. Безгранично парадоксальная сторона Его природы поставила свободный выбор человека выше покор­ности, создав человека, в котором человеческого было недостаточно для того, чтобы согрешить. По­является Ева.

А я занялся Сыном.

♦

Виолетта, Пенелопа Ганна, живет в студии-квартире в Вест-Хампстеде⁵⁰.

— Ты действительно думаешь, что я не сержусь? — сказала она, открыв дверь, отвернулась и стремитель­но поднялась наверх, не обращая на меня никакого

внимания.

Я никак не объяснил свое опоздание, все еще испытывая возбуждение, вызванное садом.

— Не верится, что ты осталась специально, чтобы дожидаться меня, — сказал я, следуя за ней.

— Нет, черт тебя побери. Нет, Деклан. Слава богу, нет.

— Значит, невелика беда.

Она стояла, скрестив руки на груди и опираясь на одну ногу, губы ее были полуоткрыты, брови припод­няты.

— О, я понимала, — говорила она, — ты совершен­но потерял рассудок. Точно. Я думала, лишь частично. Я имею в виду — ты?.. То есть кто ты?

Виолетта считает себя актрисой, хотя талант обошел ее стороной. У нее огромная шапка темно-рыжих волос. Она притворяется, что они постоянно выводят ее из себя и она находится с ними в состоя­нии войны (легионы зажимов и заколок, береты, ленты, шпильки, невидимки, банты), но втайне она считает их ореолом короны прерафаэлитов⁵¹, в блес­ке которого она с упоением бесконечно позирует в полный рост перед зеркалом, висящим на внутренней стороне двери в ванную, после ванн и огромного количества бальзамов. Она не может понять, выгля­дит ли она более сексуально в образе Боадицеи⁵², поддерживающей рукой подбородок, или — Нелл Гвин⁵³ с ямочками на щеках и ложбинкой между гру­дями. Но в любом случае ее огорчало и ставило в ту­пик то, что ни один из режиссеров, подбирающих актерский состав для постановок на Би-би-си, до сих пор не проявил здравый смысл и не оказался тотчас во власти великолепия ее волос.

Она ждала, все еще опираясь на одну ногу. — Может быть, итальянец, — сказал я после мгно­венного приступа боли в слюнных железах. (Я, страдающий амнезией, потрясен: преимущества Ган­ца — забытая мной семья и друзья, которые сами представляются, волей-неволей.) — Что ты по этому поводу думаешь?

Ее лицо долю секунды выражало нечто непонятное, будто она одновременно фыркнула и улыбнулась. Затем она наклонила голову набок и стала похожа на недоумевающего котенка.

— Дай-ка я кое-что выясню, — сказала она. — Ты отдаешь себе отчет в том, что ты опоздал на шесть часов?

— Да, — ответил я, — я ужасно сожалею.

— Ну тогда, поскольку ты опоздал на шесть часов и ужасно сожалеешь, не пойти ли тебе ко всем чер­тям? — поинтересовалась она.