Я, Люцифер

Его мать умерла от алкоголизма два года назад и оставила ему квартиру. Я, алкоголь и одиночество и прикончили мать Ганна. Алкоголь пожирал ее печень, а мы с одиночеством уминали ее сердце. Сердце и печень — те жизненно важные органы, которые ста­новятся объектом моего выбора. Имейте в виду, что она не спускалась вниз. Должно быть, остужает себе пятки в чистилище. Последний обряд. Ганн пригла­сил отца Малвани, мучимого страшным похмельем (запах хереса изо рта, лесть с ирландским акцентом, красные пальцы, которыми он постоянно щелкает, и экзема; его печень тоже в моей власти, старый хан­жа), и вот у меня похитили еще одного жильца. Пред­ставьте себе, никакой справедливости. Анджела Ганн. Я действительно хотел ее заполучить. О качестве некоторых душ — просто необъяснимо — бывает на­писано на них самих. На ней лежит вина за Ганна, она произвела его на свет без отца (то, что он чуть не задушил себя пуповиной, она считала предъявлением ей обвинения в материнстве); но ее прикончило не чувство вины, а одиночество. Случайность ее связей с мужчинами, в особенности последних. Отвраще­ние, поскольку она так и не смогла выкинуть из головы мысль о великой страсти. В первые часы после полуночи она наблюдала за ними, обнаженными и распластанными, будто их только что сняли с креста. С маниакальной жестокостью она заставляла себя впитывать все неприятные детали: плечи с жировы­ми отложениями; грязные ногти; ломкие волосы; блеклые татуировки; прыщи; глупость; жадность; женоненавистничество; претенциозность; заносчи­вость. В первые часы после полуночи она сидела со слезами на глазах от переполнявшей ее горечи, с бу­тылкой, создавая иллюзию бурной деятельности, и смотрела на его тело, неважно, кто это был: какой-нибудь Тони, или Майк, или Тревор, или Даг, направ­ляющий ее рот в свое ротовое отверстие; а в голове словно крутилась одна и та же противная музыка. Она понимала абсурдность поисков любви такого мужчи­ны, который был бы ей ровней. Из-за этого она ис­пытывала к себе отвращение. Ее жизнь (как и она сама) казалась ей теперь упущенной возможностью. Где-то там в своем прошлом она что-то упустила. Что? Когда? Но самое ужасное в том, что она ничего не упустила, ее жизнь была суммой ею самой принятых решений, которые и привели ее к этому: еще одна искалеченная встреча; канцерогенная вера в большую любовь; бесчувственный секс; одиночество в первые часы после полуночи.

Она любила Ганна, но его образование отдалило их друг от друга. Она жаждала его визитов, но не выносила, когда он смущался от их несвоевременно­сти и ее не по возрасту коротких юбок. Она была сообразительна, но не умела внятно выражать свои мысли. Слова предавали ее: в голове у нее порхали прекрасные бабочки, но они превращались в мерт­вых мотыльков, когда она открывала рот, чтобы вы­пустить их в открытый мир. Ганн знал об этом. Каждый раз он приходил, вооруженный благороднейши­ми сыновними намерениями, и ощущал, как они постепенно испарялись, когда она начинала говорить о том, какими «подробными становились ее гороско­пы». Призрачным третьим между ними был алкоголь, Ганн не понимал этого. Лишь знал и надеялся. (Иисус, вы, люди, и есть то, что вы знаете; вы, люди, и есть то, на что вы надеетесь.) Она верила в его талант. Ганн подозревал, что она молилась за него. И он был прав. Она просила Бога о том, чтобы Он нашел изда­теля для книг ее сына. А бывшего служку, идиота Ганна, беспокоило лишь то, что тогда его собственное достижение не будет, так сказать, «чистым», его ис­пачкает длань Господня.

Но затем отказ печени, больница, лавина чувства вины и стыда. Ей всего лишь пятьдесят пять, а выгля­дит на семьдесят. Малвани со своим красным скаль­пом не видел ее уже три года, и ее вид задел его за живое, когда он приехал, принеся с собой влажный запах Лондона и Кокбернского порта. Ганн жалко ерзал у кровати. Держа ее руку (впервые за долгое время), он с ужасом обнаружил, что кожа ее похожа на луковичную кожуру, а вены — веселый кутеж во время сатурналий. Ужас из-за того, что она навсегда запомнилась ему мягкой, непреклонной и пахнущей «Нивеей». Только эти воспоминания и остались по­том, они и перенесли его на несколько месяцев впе­ред: бессердечные грабители занялись перераспре­делением богатств, захороненных в сознании...

Придурок. Видите, что происходит? Я упомянул женщину лишь для того, чтобы рассказать, как Ганн заполучил квартиру. А на меня напала сентименталь­ная болтовня.