Я медленно открыла эту дверь

Теперь кажется, что написал он слишком мало. Суетливая жизнь кино, создающая постоянную иллюзию занятости, необходимость зарабатывать на жизнь, просто любовь к театру и кинематографу уводили его от прозы, в которой он, на мой взгляд, наиболее полно выражал себя.

И еще на одно он никогда не жалел времени – на преподавание, на общение с молодыми людьми, на пестование их подчас очень скромных дарований. И как он раскрывался в этом! Как умел заворожить рассказами, вовремя пришедшими на память, как чутко реагировал на слово, на малейшую неточность в языке, как подхватывал мысль, развивал ее, поворачивал неожиданной стороной… Как помогал надежно выстроить конструкцию – в этом у него почти не было равных.

Я проработала рядом с ним около двадцати лет. У нас было пять выпусков на Высших сценарных курсах и два во ВГИКе. Я должна была бы наизусть знать всё, что он прочтет в своих лекциях, скажет по поводу прослушанного произведения и высказанного мнения. Но я часто ловила себя на том, что сижу, приоткрыв рот, и увлеченно слушаю. Он всегда удивлял меня, и работа с ним была постоянной радостью.

Когда я узнала о его смерти и когда прошел первый ужас от услышанного, я с немыслимой отчетливостью поняла, что прежней жизни уже больше не будет. Будет другая, может быть, если повезет, еще и не очень плохая, но другая, потому что рядом не будет его, моего дорогого друга и неповторимого человека, одного из тех, которых штучно изготавливает господь Бог, выпуская в этот мир, чтобы мы не отчаялись окончательно.

В его замечательной книге «Виденное наяву», которую я перечитала недавно, меня поразило, что он воспринимает театральный и кинематографический процесс по аналогии с жизнью человека и что взаимоотношения сценариста и режиссера описывает как «роман». А фильм для него дитя: любви (хорошие), рожденные без любви (нейтральные или плохие).

Или вот еще: «Спектакли, как живые организмы. Рождаются, мужают, умнеют, достигают зрелости, стареют, дряхлеют, теряют память, перестают двигаться и отходят в вечность во славе или бесславии, как повезёт».

Формула человеческой жизни, но как неожиданно это – «как повезёт». Оно вроде бы исключает усилия, но нет, только выносит за скобку. Результат человеческой жизни не исчерпывается усилиями. Есть еще это магическое – «как повезёт».

И я молюсь – пусть хоть на этот раз судьба будет справедливой и милостивой. Пусть останется во славе это доброе имя, до конца не оцененное при жизни, несмотря на успех, известность и вообще-то достойно и весело пройденный путь.

Ну, вот. Вернусь к Курсам.

Даже в худшие времена они были одним из самых прекрасных мест в нашей действительности. Мне трудно определить, почему. Может, самое главное то, что они не вписывались в стандарты учебной системы. Маленькие группы, взрослые люди, решившие изменить свою уже сложившуюся жизнь, отсутствие бесконечных семинаров, зачетов, экзаменов. Преподаватели – лучшие кинематографисты, которые, как правило, не прерывали собственной работы и вовлекали в нее учеников. Совсем другая атмосфера, чем в институтах. Дружеская, спокойная и, я бы даже сказала, счастливая.

Потом меня от Курсов отлучили. Я рассказывала.

И вот теперь звонил Мотыль и говорил: «Ты понимаешь, что Курсы могут погибнуть?» Они, оказалось, уже долгое время живут без директора – Ирина Александровна Кокорева ушла.

Я отказывалась снова и снова. Наконец Владимир Яковлевич сказал: «Если не мы, то кто?»

Эта формула безотказно действовала на людей моего поколения. Она и мне показалась убедительной. Я согласилась.

70

Вскоре с грохотом обрушилась империя, именуемая Советским Союзом. Следом, естественно, ликвидировали и Госкино СССР, которое финансировало Курсы совместно с Союзом кинематографистов.

Помню, как в кабинете заместителя председателя Госкино Валерия Николаевича Рябинского канючила, пытаясь что-то получить для Курсов из имущества их разваливающейся организации – кинокамеры, киноустановки или хотя бы телевизоры. Но, кажется, им нашли более выгодное применение. Вообще, это было отдаленно похоже на октябрьскую панику 1941 года, когда немцы подходили к Москве. Сотрудники Госкино плакали над своей судьбой; на столах, а то и просто на полу громоздились какие-то бумаги; бесценные архивы, в которых хранились документы и сценарии, пошедшие и не пошедшие, которых, может быть, нигде уже больше нельзя было найти, выбросили прямо на снег, на улицу. Их спасла тихая сотрудница, которая на свои нищие деньги наняла грузовик и перевезла, что сумела, в подвал собственного дома.

На какое-то время Курсы зависли, как иногда зависает мой компьютер. Нечем было платить зарплату, стипендию (тогда еще была стипендия). Я ходила и ходила по инстанциям, толкаясь в двери разных кабинетов, – никому до нас не было дела. Каждый был озабочен собственной судьбой.