Я, Минос, царь Крита

Во мне проснулась такая злость, что я приказал исполосовать бичами капитана, допустившего подобное на своём судне, и отправить его в каменоломни. Все моряки, принимавшие участие в насилии, лишались правой руки.

Успокоившись наконец, я начал производить расчёты. Если я отправлю десять судов, то получу примерно две с половиной тысячи рабов. А если послать сотни судов, то количество рабов могло бы превысить даже двадцать тысяч. Мне хватило бы этого, чтобы не только в кратчайший срок полностью переделать порты в Ираклионе и Амнисе, но и направить рабов в имения и на рудники. Через несколько лет плодородие полей возрастёт, а рудники дадут мне тот товар, на который я мог бы многое выменять. Народ, за который я как царь чувствовал себя в ответе, в течение нескольких лет обретёт счастье, и прежде чем испустит дух последний раб из числа захваченных, Крит опять достигнет благоденствия. Ещё одна мысль не давала мне покоя. Моя личная охрана состояла из храбрых микенцев. Если бы я подобрал из числа рабов здоровых, крепких негров и обучил их, я мог бы поручить микенцам более важные дела, где они могли бы приложить свой богатый опыт. Рослые красавцы негры в качестве личной охраны придали бы мне особую представительность во время многочисленных торжеств, важных визитов и поездок.

Мои размышления прервал верховный жрец. Манолису стало известно о захвате рабов в Ливии, и он потребовал, чтобы я отдал ему половину невольников.

   — Боги имеют на это право! — воскликнул он.

   — Боги? — насмешливо переспросил я. — К чему же им рабы?

   — У нас, жрецов, есть поля, принадлежащие храмам. Они требуют возделывания и ухода, как и твои собственные...

   — Выходит, рабы нужны вам, а не богам?

   — Мы служим богам, мы — их посредники и должны заботиться о том, чтобы их почитали.

Глаза Манолиса угрожающе блестели... Не было ли в его словах предостережения? Такие же глаза были у того верховного жреца в школе жрецов, когда я отказывался целовать ему руку.

Исполненный презрения и не скрывая угрозы, я ответил ему в тон:

   — Я не крестьянин и не пастух, чтобы бояться богов. Слишком часто я замечал, как твои жрецы, когда народ этого не видит, пинают священных быков ногами. Ведь это просто смешно, Манолис: на улице, при людях, вы падаете перед быками на колени, представляя их святыми, а без посторонних свидетелей ведёте себя с ними по-другому. Почему боги не карают вас? Почему боги не гневаются, когда иноземные моряки не проявляют к ним почтительности и оскверняют священные рощи и священные деревья? Почему вы сами так мало почитаете быков? Ходят слухи, что ваши ритуалы посвящения нередко превращаются в разнузданные оргии. Крестьяне, — продолжал я, — склоняют голову при входе в храм. А рабочие уже сомневаются. Писцы же просто обманывают богов — не вас: ведь и ты требуешь рабов для богов, а не для себя лично. Объявление того или иного места святыней служит исключительно для того, чтобы не дать похитить твоё золото, а также золото многих твоих жрецов. — Манолис порывался возразить, но я остановил его движением руки. — Мы порочим богов египтян, они насмехаются над нашими. И всё же пока ни один из египетских богов не наказал нас. И никто из египтян, поносивший наши святыни, не понёс кары от наших богов.

— Будем считать, царь, что я не слышал твоих слов, — испуганно прошептал верховный жрец. — Я буду просить богов забыть то, что ты только что сказал.

Оставив его, я вышел в соседнюю комнату и выпил вина. Оно подбодрило меня и дало силы проигнорировать высокомерие жреца. Опустошив второй кубок, я пришёл к выводу, что вёл себя не слишком мудро. С досады я приложился прямо к амфоре. Вскоре я окончательно захмелел, но тем не менее решил впредь высказываться более осторожно и не совершать опрометчивых поступков. «Никогда не говори всего, что знаешь, — вспомнилось мне, — но всякий раз знай, что говорить...»

В детстве мне внушали, чтобы я учился владеть собой. Я не имел права показывать, что обрадован или опечален. Теперь пришло время проявить терпимость и дипломатичность, если я не хочу, чтобы жрецы сделались государством в государстве.

Меня попросили присутствовать у жертвенного алтаря по случаю церемонии погребения одного министра, имевшего большие заслуги.

Место, где совершались жертвоприношения, было окружено толпой верующих. Какая-то мать с грудным младенцем пробралась к лестнице, намереваясь поднять цветок, положенный туда, вероятно, в дар богам.

Верховный жрец, стоявший поблизости в ожидании своего выхода, с возмущением поспешил к ней и ударил ногой в лицо...

Я не стерпел: охвативший меня гнев оказался сильнее, чем стремление проявлять терпимость и благоразумие.

Хотя я понимал, что нарушаю атмосферу траурных торжеств, я закричал на верховного жреца, словно на последнего раба: