Я, Минос, царь Крита

«Зачем тебе выискивать врагов, которые неуловимы подобно воде, уходящей сквозь пальцы? — шептал мне внутренний голос. — Все мошенники станут опасаться твоей справедливости, все обманщики начнут негодовать и обвинять тебя в безбожии. Будь твёрд. Отдавай повеления, а тех, кто откажется их выполнять, можешь считать своими врагами. Пошли за ними своих людей и привлеки к суду».

День ото дня я всё отчётливее видел, что образуются две партии. Первая состояла из моих сторонников, которые являлись, таким образом, врагами жрецов. Во вторую входили мои противники, а значит, приверженцы жрецов. Они убивали надсмотрщиков, писцов и чиновников, бунтовали и давали клятву убить меня, поскольку своим безбожием я якобы вызвал к жизни злые силы.

Во время поездок по деревням мне нередко приходилось слышать выкрики:

   — Долой Миноса! Долой этого чужеземца, который оскорбляет наших богов! Крит должен принадлежать критянам! Смерть пришельцам из Греции!

Немало вреда приносила мне коррупция, процветающая среди моих подданных. Мой брат Сарпедон, обосновавшийся в Маллии, теперь открыто выступал против меня, и случаи набегов его солдат на мои земли участились. Чтобы смягчить недовольство критян, которое оборачивалось и против меня, поскольку и я, как и брат, был микенцем, я напал на Маллию и вынудил Сарпедона и его сторонников покинуть Крит[22]. Моя личная охрана препроводила его на парусник, капитан которого отвечал мне головой, что высадит брата в Малой Азии.

Удовлетворение, которое я почувствовал, сделавшись царём всего Крита, не было полным, ибо мне, ненавидевшему насилие, пришлось прибегнуть к подобному средству во имя спасения страны.

Я избавился от офицеров, злоупотреблявших вином и игрой в кости, убрал и тех, кто издевался над наёмниками. Если меня предостерегали от излишней суровости, я отвечал:

   — Когда корабль на волоске от гибели, не время ссориться с гребцами!

Я опять предался размышлениям. Я был государством, но в то же время никогда прежде не был столь ничтожным, как теперь. Ночами я не мог сомкнуть глаз, меня мучили тревожные сны. Однажды государство приснилось мне в виде гигантского лабиринта из огромных стен, которые невозможно было разрушить.

Потом я задумался о могуществе жрецов, которые также составляли государство, обладая, следовательно, огромной властью.

«Что есть государство? — думал я. — То ли это непрерывная стройка, бесконечная и грандиозная, словно пирамида, то ли песочный холм, который любой властитель может насыпать или развеять по собственной прихоти?»

— Если это так, — громко произнёс я, — то я намерен установить незыблемый порядок.

Во дворце тоже стало неспокойно, и я перебрался в западный флигель и разместил поблизости преданных мне греческих наёмников. Первый этаж заняла моя личная охрана. Жрецы, также расположившиеся в западном крыле дворца, там и оставались, однако отчуждение между нами возросло — я перестал приглашать старших жрецов к себе на трапезы, да и вообще редко с ними встречался. Когда мне сообщили, что им пришлось ограничить свои гастрономические потребности, я почувствовал удовлетворение.

Слуги призывали меня быть осторожнее: ведь жрецы посредничали с богами, и если я буду изысканно кормить жрецов, то тем самым продемонстрирую свою почтительность к богам.

Даже друзья отшатнулись от меня. Поддерживал меня и хранил верность казначей. Он советовал продолжать жертвовать богам гирлянды цветов и благовонные масла.

Случайно я узнал, что жрецы стали сомневаться, не лучше ли перебраться поближе к священному ковчегу, поскольку там им будет проще влиять на верующих и побуждать их к более щедрым жертвоприношениям.

Я решил сокращать расходы, причём по всем статьям. Нашлись, например, министры, которые содержали более двух десятков наложниц. Выяснилось также, что количество обитателей дворца день ото дня растёт. Я знал, что люди голодают и надеются найти у меня работу, а значит, и возможность выжить, однако никак не мог допустить катастрофического роста расходов за счёт увеличения численности поселившихся во дворце. Верховный писец докладывал мне, что во дворце обосновалось более сотни вдов с детьми и прислугой, которых мне предстояло кормить. Рассердившись, я потребовал от главного смотрителя двора с особым тщанием следить за тем, чтобы во дворце остались только те, кто на меня работает. Их и следует кормить с дворцовой кухни.

— Просто недопустимо, — бушевал я, — чтобы вдовы брали с собой сестёр и братьев, тоже с детьми и слугами (на Крите привыкли жить целыми родами) и кормились за мой счёт.

Это было уже чересчур, и я принялся проводить всё более жёсткую экономию. Участились случаи, когда вдовы обращались к Сарре, умоляя помочь им, ибо главный смотритель выставил дядюшку или тётушку за пределы дворца. Ко мне тоже приходили плачущие женщины с просьбой о снисхождении.

Едва Сарра касалась моего ложа и принималась дарить мне ласки, как тут же заводила речь о той или иной женщине, прося помочь. С трудом вытерпев неделю подобной «любви», я запретил Сарре приходить ко мне.