«Я много проскакал, но не оседлан». Тридцать часов с Евгением Примаковым

— Раз уж главу о Востоке мы начали с Индии, давайте ею и закончим. Что происходит с миром, если страна, чей образ в сознании многих людей ассоциируется с понятием «ненасилие», чье население веками вполне мирно исповедовало множество религий, нынче тоже ощетинилась, вооружается, а ядерная сшибка с соседом — Пакистаном, по словам Вилла Клинтона, может стать самой большой угрозой в двадцать первом веке? Кажется, дряхлея, человечество становится более вздорным, несносным, несговорчивым? У вас иной ракурс?

— Иной. Думаю, не стоит наговаривать на все человечество. Да, отдельные страны, отдельные политики агрессивны, несговорчивы. Но если бы таким несносным был весь мир, люди давно бы не просто вцепились друг в друга — применили бы ядерное оружие. А они сохраняют здравомыслие. Разве это не лучшее доказательство того, что человечество не дряхлеет?

Глава восьмая Запад и другие стороны света

 — Ваши наезды в Ирак послужили для Запада поводом называть вас «другом Саддама Хусейна». Чувствительный к репутационным потерям, вы воспринимали в качестве таковой это клише? Не возникало желания объясниться?

— Мне было не по душе это определение. В него вкладывался откровенно негативный смысл. А главное — оно являлось утрированием, абсолютным преувеличением. Но объяснять кому? И оправдываться в чем? Я не нуждался в «реабилитации» путем перевода в ранг «врагов Хусейна». И то и другое клише искажают суть: я просто выполнял свой долг. Накануне войны в Персидском заливе я был тем человеком, с которым Саддам согласился разговаривать. Давнее знакомство с ним позволило решить ряд важных вопросов. Почему-то замалчивается, что в результате поездок в Ирак были спасены люди. Много людей — и наших, и западников. Кстати, Хусейн ничего сверхъестественного не требовал за освобождение заложников. Он же не хотел, чтобы оккупацию Кувейта признали правильной. А то, что Запад интерпретировал мои действия как проиракские… Ничего, пережил.

— Если вас как публичную фигуру неправильно понимают, появляется стремление внести ясность, заявить: я не такой?

— Стремление внести ясность у меня присутствует. Но я хотел бы, чтобы не ставился знак равенства между внесением ясности и извинениями, просьбами не говорить какие-то вещи. К тому же, на мой взгляд, самоуважение не исключает необходимости относиться к собственной персоне без гипертрофированной почтительности. Когда в 1996 году я стал министром иностранных дел, один известный в США журналист написал в «Нью-Йорк таймс», что в российской дипломатии пришел конец мистера Хорошего Парня. Его место занял дружелюбный змей Примаков. Некоторые сотрудники МИДа возмущались, считали, что мне должно быть крайне неприятно.

— А вам?

— Наоборот. Мне было смешно. Я ценю остроумие. И потом, существует выражение: умен, как змей. По-своему мне польстили…

— Кажется, Черчилль утверждал, что у политиков должна быть носорожья кожа. Вам удалось что-то подобное нарастить?

— Нет, я не считаю себя защищенным от стрел настолько надежно, чтобы они, не раня, отскакивали от меня. Хотя критика никогда не ввергала меня в пучину уныния и тем более не служила поводом для нервозности. Когда она была справедливой, я пытался ее учесть. Когда незаслуженной, мне было досадно. Однако я не принадлежу к числу людей, для которых это — вызов, рождающий смятение, эмоциональный взрыв, импульсивное решение бросить свое дело. В определенных ситуациях и я не отрицаю необходимость ухода. Допустим, ты чувствуешь, что виноват, или сознаешь безысходность ситуации, бессмысленность дальнейшей борьбы. Но пока сохраняется шанс продолжать идти своим путем и есть понимание, что хватит сил не позволить кому-то столкнуть тебя с этой стези, сдаваться не надо.