Я-муары. Откровенные истории блогера

Папуля устремился на кухню. И уже оттуда было слышно, как потоки бодрого папулиного красноречия обрушиваются на безжизненно повисшую круглую голову нашего страдальца.

Конечно, бравый говорливый удачливый соперник уничтожил на корню жалкие потуги Митрофанушки казаться живым. Он перестал шевелить пальцами в носочках, поводить плечиками. И теперь стал похож на слегка подъеденный мешок картошки, скособоченный на сторону. Но папе вполне хватало и меня с мамой. Размахивая руками и оглушительно хохоча, он рассказывал нам что-то, что ему лично казалось необыкновенно забавным. В кульминационный момент своего повествования он бросил взгляд на гостя, и ему показалось, что тот недостаточно внимательно слушает. Тогда, для привлечения внимания аудитории, папуля дружески хлопнул его по плечу. Митрофанушка охнул и стал заваливаться, извинительно лепеча что-то про давний прострел. Папа тут же переключился на столь интересную тему и стал рассказывать о том, что у его знакомого был точно такой же прострел в плече, а потом костоправ как дернул его за руку, так все – как отрезало. При словах «как отрезало» папуля шагнул к гостю, герой-любовник быстро выскочил из-за стола и сказал, что немедленно должен покинуть нас.

Дружным семейным стадцем мы вышли его проводить.

Ботиночки, плащик… Митрофанушка в растерянности оглядывает прихожую:

– А где мой чемодан с работой?

– Мы в свою очередь озираем прихожую, в которой не наблюдается ничего похожего на его портфельчик. И вообще хоть на какой портфельчик. Мама бросается на кухню, папа почему-то заглядывает в туалет и ванную. В какой-то момент все поворачиваются ко мне:

– Настя, ты случайно не брала?

Я только пожимаю плечами. Мне уже одиннадцать. Что я, дурочка, брать чужие старые мерзкие чемоданы?

Родители мечутся по квартире. Митрофанушка стенает аки горлица:

– Больше экземпляров нет, черновики все не сохранились. Это конец. Работа всей жизни…

Его причитание довольно невежливо обрывает отец:

– Конечно, не сохранились, они истлели. Ты же уже двадцать лет ее пишешь! А может, ты вообще без него пришел, забыл где-нибудь в пивной по дороге к нам?

Митрофанушка бледнеет и смотрит на отца с ненавистью. Чувствуется: самые худшие минуты в его жизни связаны с сияющим обликом нашего папули.

Мама смотрит под диванами, приговаривая:

– Такой пузатый, большой, коричневый…

Папино лицо вдруг начинает выражать сугубую заинтересованность:

– Старый, грязный такой?

– Да, да! – в какой-то шальной надежде подтверждает жертва.

– Ха! – облегченно выдыхает папа. – Так я его на антресоли закинул. Я с утра оттуда всякий мусор доставал, вот и подумал, что этот портфельчик убрать и забыл. Поэтому вечером и прибрал.

Немая сцена. Взъерошенная мама высовывается из-под дивана, Митрофанушка оскорбленно выпрямляется, я начинаю неприлично хихикать, а папуля вынимает из недр антресолей потерянное сокровище.

Больше мы Митрофана не видели никогда. Мамина игра в роковую красавицу закончилась. Да и я разлюбила наряжаться в кровавую комбинашку. Пришло время иных игр.

Начало начал. Прабабушка

У истоков моего детства – бабушки. И самая главная из них – прабабушка. Главная по возрасту и по тому влиянию, которое оказала она на всю мою жизнь.

Мы живем не только своей судьбой. Узор жизни семьи нашей ткался задолго до нас. Как-то так заведено, что в каждой семье живут из поколения в поколение свои истории. Разные и разноцветные, они навсегда вплетены и в пестрое полотно моей жизни.

Зачем? Не знаю. Есть, наверное, в этом какой-то свой смысл. Не просто же так папы и мамы, бабушки и дедушки начинают с самого раннего детства кормить досыта младших членов семьи рассказами об ушедших и здравствующих родных.

Начало начал – бабушки. Мне так повезло, что я все раннее детство очень часто виделась со своей прабабушкой Груней, Агриппиной Сергеевной Поповой. Она мне казалась тогда невообразимо старенькой, просто древней. Хотя, если подумать, бабушка родилась в 1893 году. А я – в 1967; и лет с трех прекрасно помню себя и все, что со мной происходило. Значит, в мои разумные и помятливые три года ей было 77. Это не так уж много. Особенно, если учесть, что она прожила после этого еще почти 20 лет.

Но она была такая хрестоматийная старушечка в беленьком платочке, разрисованном каким-то еле уловимым орнаментом из голубеньких былинок, точечек и полосочек. Неизменный халат, застегнутый аккуратно на все пуговки. Коричневые толстые чулки, из тех, что крепились на резинках. Красивые тапочки, меховые внутри, с белой опушкой по краям. Всегда простые нитяные четки, намотанные на худенькое запястье. Изработанные руки, в морщинах, с искривленными от тяжкого крестьянского труда длинными, когда-то красивыми пальцами.

Мне так жалко всегда было эти руки. Они болели у нее, когда менялась погода, и она баюкала их, как ребенка.

Я решила вылечить бабушку. Залезла в аптечку, вытащила единственное знакомое мне лекарство – йод. Немного подумав, взяла и бинт. Пришла в комнату бабы Груни и заявила, что буду лечить ее.