Я не скажу, кто твоя мама (СИ)

— Володя… Ты никогда не поймешь, что значит — жить каким-то одним человеком, только им. И ненавидеть его за то, что он так сильно привязал тебя к себе и сделал тебя зависимой от этой любви. Ты даже представить не можешь, как это страшно: желать обнять, прикоснуться, сказать, что любишь; и врать, постоянно врать, что ненавидишь, и претерпевать объятия, не смея на них ответить. О, я не совсем лгала! — Ельникова укусила губу и сощурилась. — Я и впрямь ненавидела Юну: за то, что она обнимает меня, а у меня перед моей совестью, перед памятью Марины нет этой свободы — прижать её к себе! Ненавидела за то, что она не позволяла мне умереть со спокойной душой… Я не могла на неё надышаться… Но научилась говорить, что ненавижу, всякий раз, когда хотелось сказать, что люблю.

— Расскажи, как она тебя сталкерила? — попросил Петров. Ельникова снова зажгла сигарету; на сей раз она не забыла затянуться — но сразу закашлялась и отдала сигарету мужу.

— Правда в том, что мы сталкерили друг друга. Я, знаешь, так осторожненько подглядывала за ней в окно кабинета — оно выходило во двор… Несколько раз Юне случалось по часу простаивать у меня под окнами со своими открытками. Ей не всегда везло, и бывало, что подолгу ни один жилец дома не выходил и не заходил в подъезд, позволяя ей проскользнуть вместе с ним и спокойно уехать, выполнив свою миссию. По мне — да хоть всю ночь она стой; мне же лучше. Но мне становилось её жалко. И я всё думала: когда же она, наконец, уйдет? Я слишком хорошо знала её. В чем-чем, а в неспособности добиваться своего нашу дочь не заподозришь. Она не уехала бы домой, не положив открытку в мой почтовый ящик. И тогда я помогала ей.

— Ты?.. помогала ей?.. как? — выдавил Петров в крайнем изумлении.

— Стоило ей, измученной часовым ожиданием, отойти куда-нибудь прогуляться по улицам, или пройтись по магазинам в моем районе, как я тут же выходила из дома и открывала дверь нараспашку. Юнка-то, конечно, всерьез почитала это за чудо, за ангельский знак поднебесной помощи — что дверь всякий раз оказывалась открытой, когда она возвращалась на свой боевой пост…

Вдоволь насладившись удивлением мужа, Ельникова продолжила:

— Но больше всего меня забавляло, как Марина ударялась в бегство каждый раз, когда она меня стерегла, а я внезапно заходила во двор. Признаюсь, эти встречи и для меня были неожиданными. Она ведь не сообщала мне заранее день и час, когда ей приспичит явиться. И вот волокусь я, старая, усталая, домой с авоськами из продуктового магазина, — и вижу перед собой эту тонкую спинку, длинные волосы, которые летают вправо-влево; и всё это великолепие удаляется от меня, рассекая воздух с небывалой скоростью. Топала же она при этом по асфальту, как слонёнок. Она всегда узнавала меня еще издалека и мчалась прочь, как сумасшедшая! Не знаю, как ей удавалось вообще разглядеть меня в полутьме двора зимними вечерами, с её зрением…

— Недаром в старой песенке поется: «Я милого узнаю по походке»! Мне почему-то приятно слушать истории о том, как она любила тебя. На контрасте с нынешним её отношением… Даже не верится. Не могу себе представить, воображение не работает.

— А вот попробуй! Все мы, подслеповатые, близорукие очкарики, плохо видим тот мир, который нас не интересует; но стоит только предмету нашей страсти появиться на горизонте — как мы узнаём его за километр, проявляя чудеса дальнозоркости. Когда я её встретила и полюбила, у меня развилось орлиное зрение, которое появлялось лишь, когда дочь была рядом. Я даже научилась видеть её и наблюдать, что она делает, во всех подробностях, когда она стояла далеко сбоку и чуть ли не сзади. Моя любовь в некотором смысле наделила меня глазами на затылке.

— Этот вид любви называется материнским инстинктом, Лена, — Петров крепче прижал к себе жену.

— Думаю, ты прав. Честно сказать, на Юнино зрение я не очень-то рассчитывала, поэтому старалась издалека кашлять погромче, чтобы она узнала меня и рвала когти, не терзаясь сомнениями, будучи твердо уверенной, что я её не засекла. Ну и как тебе моя деликатность? Я помогала дочери насторожиться: услышав в другом конце двора мой кашель, она давала дёру через второй выход…

Ельникова пыталась ехидничать в своей манере; но она говорила о своей любви к дочери, как о настоящем горе, и Петрову стало жаль ее, как еще никогда не было жаль.

— Как подумаю, — сказал он, — что все наши несчастья обрушились только потому, что я хвастался дочуркой всем своим коллегам, упоминал её к слову и не к слову, оголтелый папаша… Так вспоминаю пословицу: болтун — находка для врага. Это для меня страшная, горькая истина. И меня услышал преступник, который интерпретировал мои слова по-своему; психопат, который разглядел в этом знак, указывающий ему на верность его преступного выбора. Всё, больше никаких похвал в её адрес! У меня страшная дочь, страшенная баба Яга, уродка, каких поискать, да к тому же тупая, как пробка, просто дубина стоеросовая…

Глава 17 Протон, нейтрон и электрон — я бывший физик, «доктор Крон»!