Я никогда не буду частью большой истории

Объявили станцию «Дедовск» и не соврали: на нас и вправду, коварно замедляясь, надвигался этот злосчастный городок. Мы не могли определиться, как нам себя вести: то ли почтить его минутой молчания, то ли, наоборот – ни за что не умолкать, потому что именно этого он бы хотел от нас. Но на деле от нас он хотел только билетов: на станции в электричку зашёл контролёр, лысый бородатый мужик в маске. Мы встретили его бесстрашно, а зря – Монтэг и Прокофий оформили два билета на одну социалку, и этот номер не прокатил. Контролёр предложил нам купить ещё один билет, но у нас не было наличных, поэтому нас попросили на выход. Монтэг, уже из-за спины, буркнул что-то про потраченные деньги, на что контролёр ответил, что, если хотим, он может штраф выписать, тысяча триста рублей. Уже в дверях и во весь голос я пустил в ход рифму про тракториста, а Монтэг тихо, с его обыкновенной незлобной злобой, предположил, исходя из слишком ровной бородки блюстителя порядка, что у того просто не сложилось перед этим с машинистом – вот он и бесится. Так или иначе, мы оказались на какой-то станции за две до Истры и решили попробовать дойти до города пешком.

Мы спустились с платформы и, следуя линии в навигаторе, миновали обнесённый сайдингом дом, в котором ютился дикорастущий «Wildberries», и пошли дворами, мимо низеньких кирпичных коробок.

Я вдруг понял, что ничего не понимаю, совсем не могу вникнуть в происходящее: в этот посвежевший воздух, в эту шелестящую на ветках молодую листву, в это ясное высокое небо и пасущиеся на нём пушистые облачка. Как будто не могу это вкусить, распробовать – глаза только что-то видят, уши что-то слышат, а ноги куда-то идут. Монтэг тем временем рассказывал о своих делах: он пробует писать музыку для игр, познакомился с каким-то начинающим игроделом, и недавно у них был игровой джем – три дня мозгового штурма в «дискорде», за которые создаётся какая-нибудь копеечная «индюшка».

Мы прошли по детской площадке, на которой резвились дети; Монтэг, увидев их, философически воскликнул, что у них есть детство.

Пройдя площадку, мы оказались на небольшой автостоянке; сбоку белел куб трансформаторной будки, на котором выцветала, размывалась дождями и отколупывалась временем некогда пёстрая надпись «Победа».

Дальше цивилизация, питаемая железнодорожной артерией, усохла до одноэтажных дачных домиков, и мы ступили на землистую, кое-где присыпанную щебнем дорогу. Здесь мы наконец-таки поинтересовались у Прокофия о его делах. Конечно, как даму, мы спрашивали его об этом ещё в самом начале нашего путешествия; но тогда ответ остался где-то за страдальческой улыбкой и неловким бормотанием. Во многом, из-за того, что этот вопрос – как у Прокофия дела – за последние наши встречи пропитался такой насмешливостью и иронией, что серьёзно и обстоятельно ответить на него едва ли кому-то вообще было бы под силу. Всё потому, что с начала восьмого класса Прокофий особенно рьяно блюдёт триединую Ленинскую заповедь («Учиться, учиться и учиться!»), из-за чего его так называемая личная жизнь, со всеми её муками пера, кисти и медиатора, сошла на нет. Что, говоря откровенно, меня, как идейного прогульщика и вообще почти маргинала, немного огорчило. А, может, я просто завидую… «Радуйся, радуйся радости ближнего своего!» – приструнял я этого огорчённого, негодующего себя и вроде как даже в этом преуспел.

На этот раз Прокофию всё же нашлось что сказать: летом он пойдёт на интенсив по испанскому и литературе. И как бы я кого не приструнял, эти слова больно ранили моего внутреннего ребёнка, который, раз этот текст пишется, до сих пор безраздельно мной правит. Монтэг, зная об успехах Прокофия в испанском (тот, шутка ли, недавно сдал по нему международный экзамен), спросил, «торкает» ли его язык. Поскольку никто подвоха не заметил, мне пришлось самому, прерывая уже начавшего говорить Прокофия, обратить внимание на упущенную игру слов. Просто повторить её оказалось достаточно: после непродолжительного ступора Монтэг удалился на поляну за густыми зарослями в стороне от дороги.

И как всё-таки приятно иногда из Базарова превратиться в Ситникова! Даже если первым ты никогда и не бывал.

Что-то утешительно улюлюкая, через пару минут мы всё-таки вернули Монтэга и пошли дальше. У Прокофия нашлось ещё что рассказать: он наконец-таки определился со своим дальнейшим поприщем – он хочет стать кинооператором. По его словам, это и не писательство, и не художество, где у него сплошные застои – он просто будет глазами зрителя. К этому моменту мы уже вышли к большой и шумной дороге, Волоколамке, вдоль которой, как показывал навигатор, пролегал весь наш дальнейший путь. Увлечённые беседой, мы не увидели в этом проблемы и зашагали по пыльной обочине.