Я никогда не была спокойна

Итак, момент настал. Операция проводится, но это блеф чистой воды. На созванной большевиками конференции тридцать делегатов из тридцати четырех не являются представителями своей нации. Это латыши и литовцы, уже состоящие в российской компартии, в основном бывшие военнопленные, живущие в России и не имеющие связи с родными партиями. Два делегата, прибывшие из Норвегии и Швеции, не представляют никаких коммунистических партий по той простой причине, что в этих странах такие партии никогда не создавались. Двое других – австрийский печатник Карл Штейнгардт и спартакист Гуго Эберлейн: первый выступает за немедленное создание Коминтерна, а второй против. По мнению немца, эти тридцать четыре человека, собравшиеся в Кремле, ничего и никого не представляют, у них нет полномочий от их предполагаемых партий. Когда в январе комиссар иностранных дел Чичерин выступал с призывом провести в Москве совещание левых интернационалистов, Люксембург дала Эберлейну точное указание: выступать против создания Коммунистического интернационала, т. к. это преждевременно. «Немецкие коммунисты, слабые и подвергающиеся преследованиям у себя на родине, – пишет английский историк Эдвард Карр, – ясно понимали, что Интернационал, основанный в Москве, при существующих обстоятельствах должен носить исключительно русский характер и иметь русских руководителей: а они хотели бы подождать, пока коммунизм не получит дальнейшего развития в Германии и Западной Европе»[434]. И вот Эберлейн объясняет раздраженному большевистскому руководству, что он в принципе не против создания Коммунистического интернационала, но лучше отдать инициативу в руки съезда. Заседание, на котором в качестве секретаря Циммервальда присутствует Анжелика Балабанова, затягивается, предложение большевиков, кажется, «обречено на провал»[435]. И вдруг дело принимает неожиданный оборот.

И хотя предложение о том, чтобы считать это собрание символом нового Интернационала, провалилось накануне, одно случайное обстоятельство изменило весь его тон и характер. В самый разгар одного из заседаний на сцене появился бывший австрийский печатник [это был Штейнхардт. – Прим. редактора], который перед возвращением на родину провел несколько месяцев в российской тюрьме. Запыхавшийся, возбужденный, демонстрируя все приметы проделанного опасного путешествия, он попросил дать ему слово и получил его. Он сообщил, что только что возвратился из Западной Европы, и во всех странах, в которых он побывал с тех пор, как покинул Россию, капитализм рушится, массы на грани восстания. В Австрии и Германии революция особенно близка. Везде народные массы восхищает и вдохновляет русская революция, и в приближающемся социальном перевороте они рассчитывают на то, что Москва укажет им путь[436].

Это трюк, поставленный Радеком: он привел Штейнхардта, чтобы оживить аудиторию и устранить все сомнения относительно преждевременного и незаконного рождения Коммунистического интернационала. В Кремлевском зале раздаются аплодисменты: Зиновьев предлагает немедленно поставить на голосование устав Коминтерна. Эберляйн протестует и заявляет, что голосует против. Балабанова воздерживается.

Анжелика и Ленин обмениваются записками.