Я никогда не обещала тебе сад из роз

— Это ошибка, — попросту ответила Дебора, надеясь, что доктор действительно верит своим постоянным фразам о том, что больной руководствуется собственными глубинными убеждениями.

Ожогов насчитывалось более сорока; они раз за разом появлялись в тех местах, где удавалось отковырнуть струпья от прежних, но все равно не стоили поднятой вокруг них суматохи.

— Не могу объяснить, но вы ошибаетесь, — добавила Дебора.

Она обвела взглядом загроможденный книгами кабинет. Для земного племени в окна лился солнечный свет, но ей было дано ощущать его тепло и золотое сияние только издалека. Ее окутывал темный, холодный воздух. Вот откуда проистекали муки — от этого вечного отчуждения, а вовсе не от ожогов.

— Хоть связывайте по рукам и ногам, — пробормотала Дебора, — я понесу наказание.

— Громче, пожалуйста, я тебя не слышу.

— Выборочное невнимание, — сказала Дебора и посмеялась над этими словами из области психиатрии, которая, в отличие от прекрасного, поэтичного Ира, не могла похвалиться ни легкими выражениями, ни тайным языком.

Фуриайя тоже это поняла и рассмеялась вместе с ней.

— Порой мне думается, что наш профессиональный вокабуляр заходит слишком далеко, однако мы же как-то общаемся, причем не только друг с другом и падающими богами. Не с ними ли ты сейчас беседовала?

— Нет, — ответила Дебора, — с вами. Из-за того, что случилось с Сильвией, я решила поступать по совести. Если я после такого дикого выпада не сумела совершить правильный поступок, то хотя бы не стану приплетать ее к своим ожогам, раз они видятся вам серьезными.

— Как это понимать?

— Она покуривает, но очень рассеяна. Иногда оставляет начатую сигарету, а я тут как тут — и с глаз долой. Да у нас обе Мэри дымят, как паровозы, — уж как-нибудь исхитрюсь. Они потакают моим преступным наклонностям, вы согласны?

— Ну, в некотором смысле да. Но по большому счету ты просто пользуешься их симптомами.

— Значит, нужно поставить этому заслон, — спокойно выговорила Дебора.

У нее не укладывалось в голове, почему Фуриайя оставляет в приемной спички, а в придачу и сигареты. Отвлечь внимание сопровождающей медсестры не составляло труда; Дебора могла только гадать, знает ли Фуриайя, каким испытанием оборачиваются минуты ожидания.

Когда беседа подошла к концу, Дебора поднялась со словами:

— Я сама себе перерезаю горло. Больше не буду таскать окурки у больных — разве что найду забытые в пепельнице, и вам не позволю меня искушать, потому что вы не нарочно.

Тут она вытащила из рукава две книжечки спичек, украденных из приемной, и сердито швырнула на заваленный бумагами письменный стол.

Глава двадцать первая

Когда проснулся вулкан, спички не вспыхнули тем встречным огнем, какой мог бы погасить извержение. Ощутив приближение знакомого хлыста страха и услышав монотонный вой осуждения от скрытых ненавистников, Дебора не предвидела ничего более неожиданного, чем обычное помрачение рассудка и рев Избранных. Находилась она в ванной комнате позади главного санузла, поскольку все изоляторы оказались заняты. (Время от времени сестры отпирали разделительную дверь и оставляли Дебору без надзора, пока кому-нибудь из больных не требовалось облегчиться; после вечерней помывки добрых полчаса одиночества выдавались всегда.) За окном смеркалось; близился отбой. Ей не хотелось брать в постель свой ад и отпихивать последствия многих доз хлоргидрата, все глубже враставших в мензурки и оседавших кусочками горящего целлулоида.

Растянувшись на холодном полу, она принялась неспешно и методично биться головой о кафель. Чернота у нее в голове окрасилась багровым, разбухла и хлынула наружу; Дебора и охнуть не успела, как ее поглотил яростный гнев извержения.

Потом зрение и слух вернулись, но лишь в таких пределах, будто она подсматривала и подслушивала у замочной скважины. Дебора внимала своему крику, видела, что каморку наводнили санитары, а на стенах проступили ирские письмена. На том языке, где метафора «сломлена» означает «согласна», а «третий рельс» — «повинуюсь», на нее изливались ненависть, злоба и желчь. Все слова оборачивались крайностью. Угуру, то есть «собачий вой», служило именем одиночества и было написано в усилительной форме аршинными буквами, во всю стену: У Г У Р У С У. Слова были выведены карандашом и кровью, а кое-где нацарапаны осколком пуговицы.

Даже видавший виды медперсонал четвертого отделения был повергнут в изумленный ужас, и от этих перекошенных лиц в ней разгорался непрерывный огонь. Страх и ненависть этого мира были как солнце, привычное и всепроникающее, повседневное и общепринятое, — закон природы. Его лучи сосредоточились в их внешности, пробуждавшей огонь. Дебора заговорила, но негромко и злобно — по-ирски.

— Чем вы это нацарапали, мисс Блау? Где эта штуковина?