Я остаюсь здесь

Если бы нас спросили в тот день, какое наше самое большое желание, мы бы ответили: «Продолжать жить в Куроне». В этой деревне без перспектив, из которой молодежь убегала и куда многие солдаты так и не вернулись. Не желая ничего знать о будущем, без какой-либо уверенности в завтрашнем дне. Просто остаться.

Глава одиннадцатая

Когда они закладывали тротил в наши дома, мы уже теснились в бараках. Звук тротила не похож на звук бомб. Это тупой звук, который быстро заглушается шумом ломающихся стен, трескающегося фундамента, обрушивающихся крыш. В конце остаются только столбы пыли.

Мы наблюдали за этой экзекуцией из нашего убежища. Эрих не дышал. Я стояла скрестив руки. При взрыве первого дома я крепко прижалась к нему, а потом просто смотрела, как рушатся другие, даже не задерживая дыхания. Осталась только башня колокольни, которую, по распоряжению из Рима, было приказано сохранить. Прошел почти год, прежде чем вода накрыла все. Она поднималась медленно, неуклонно, пока не дошла до середины башни, которая с тех пор возвышается над рябью воды, как торс корабля, потерпевшего крушение. Той ночью, перед тем как пойти спать, Эрих сказал мне, что деньги, которые нам полагались за фермерский дом и поле, мы должны были получить в банке Больцано, но расходы на дорогу в город превышали ту сумму, которую бы мы получили.

Многие ушли. Из ста семейств осталось около тридцати. Даже плотницкая мастерская Михаэля оказалась под водой.

Для тех из нас, кто остался, «Монтекатини», помимо бараков, оборудовали общий коровник, где животные постоянно дрались друг с другом. Поскольку поля были затоплены, Эрих решил отправить коров и телят на убой. Я пошла с ним по дороге вниз к Сан-Валентино, вдоль вала новой плотины. Флек шел за нами, изнуренный, и скулил. Он был уже старым и ковылял, как калека. Он все время хотел, чтобы мы его почесали, и смотрел на нас своими зимними глазами. Телята шли вереницей, связанные друг с другом, и беспокойно смотрели на воду. За ними тяжелым шагом, колыхая бедрами, шли три коровы. Последними были овцы.

– Возьми и его, – сказал Эрих мяснику, указывая на Флека.

Мясник молча посмотрел на него. Эрих протянул ему две банкноты.

– Пожалуйста, возьми и его, – повторил он.

Я тянула его за руку, умоляя не делать этого, но он строго сказал, что так лучше.

Мы вернулись назад, не имея больше ничего. Небо молочного цвета затянуло темными, почерневшими облаками. Теми, что приносят летние грозы. Не знаю как, но мы быстро привыкли жить на тридцати четырех квадратных метрах. Это было пространство, выделенное каждой семье, независимо от количества членов. Мне не мешало отсутствие пространства. Постоянно наталкиваться друг на друга, вынужденно смотреть друг другу в глаза при ссоре, выглядывать из одного окна – это было то, чего я хотела. И это было все, что у нас осталось.

На следующий год мы купили телевизор. По субботам мы приглашали соседей посмотреть его, чтобы не сидеть одним. Когда Эрих уходил, я включала радио на такой низкой громкости, что оно звучало как стон. Этот фон немного отвлекал меня от привычных мыслей, которые я уже не знала, как назвать.

Я продолжала ходить в школу, учить писать, читать истории, застегивать фартуки. Иногда я заглядывалась на какую-нибудь девочку, смотрела ей в глаза, наблюдала, как она улыбается, и думала о тебе. Но теперь это случалось редко. Твой образ ускользал от меня, я уже не очень хорошо помнила звук твоего голоса. Ты была как полет бабочки, медленный и неуклюжий, но при этом неуловимая.

Когда на улице шел дождь, Эрих сидел, упершись локтями в колени и лицом в ладони, и смотрел в стену. Я повторяла ему, что нам нужно просто набраться терпения, что скоро для нас построят настоящий дом и тем, кто, как мы, потерял работу, выплатят компенсации. Так говорили в мэрии, в провинции, в регионе. Но пройдет много времени, прежде чем я войду сюда, в эту двухкомнатную квартиру, которую нам выделили. Компенсации мы так никогда и не получим. Эрих никогда не увидел этой квартиры, потому что он умер три года спустя, осенью 53-го. Он умер во сне, как мой отец. Доктор сказал, что у него было больное сердце, но я знаю, что это была усталость. Люди умирают только от усталости. Усталости, которую нам приносят другие, усталости, которую мы приносим сами себе, и усталости, которую приносят нам наши идеи. У Эриха больше не было его животных, его поле было затоплено, он больше не был фермером, не жил в своей деревне. Он больше не был тем, кем хотел быть, а жизнь, которую ты не узнаешь, быстро утомляет. И тут даже Бог тебе не поможет.

Слова, которые чаще всего приходят мне на ум, он произнес одним весенним утром после прогулки. Вода внезапно опустилась, и на несколько часов показались старые стены, луга, покрытые травой и песком. Эрих взял меня за руку и подвел к окну.

– Сегодня мне кажется, что больше нигде нет воды. Я вижу деревню, водопой, коров, которые выстроились в очередь, чтобы напиться, поля ячменя, Флориана, Людвига и других, что косят колосья на пшеничных полях.