Я останавливаю время

Остерегайтесь этой фашистской ловушки! Волки нацисты всегда готовы облачиться в овечью шкуру. Они предложат вам выгодные условия для заключения мира, но раньше, чем мы успеем это заметить, мы окажемся в плену их идеологии. Они уничтожат нашу свободу, подвергнут тщательной проверке наши мысли, навяжут нам свой язык, подчинят себе нашу жизнь. Руководить миром будет гестапо. Они будут распоряжаться нами и на расстоянии… Прогресс человечества будет приостановлен. Права меньшинств, права рабочих, права граждан будут раздавлены, уничтожены…

Нам необходимо… прежде всего немедленно открыть Второй фронт… одержать этой весной победу… попытаться сделать невозможное. Не забудем, что все великие события истории человечества представляли собой завоевания того, что казалось невозможным…».

— Да! Я забыл посмотреть, кто же здесь есть? — сказал Чаплин, надел очки и быстро оглядел зал, ни на ком не остановив взгляда, продолжал разговор дальше, будто, кроме нас, никого не было. Он говорил о последней хронике с фронта — взятии Сталинграда.

— У фашистов лица настоящих дегенератов. А какое независимое, одухотворенное выражение лиц у советских офицеров. Допрос пленных немецких генералов — полная драматизма сцена. Она даже ночью мне снилась…

Рассказывая об увиденных кадрах, Чаплин преображался, его мимика, глаза, руки говорили не менее слов. Прощаясь, Чарли Чаплин взял с нас слово обязательно посетить его студию.

Настал, наконец, долгожданный день.

Мы не едем, а летим на студию к Чаплину. Скорее, скорее… — подгоняет каждый из нас. Казалось, дороге нет конца… Красные огни светофора, будто дразня, задерживали на каждом перекрестке.

Наконец, резко скрипнув тормозами, машина остановилась у зеленых, увитых диким виноградом ворот студии. Высокий привратник, ветеран прошлой войны — судя по орденским ленточкам на груди — приветливо распахнул перед нами дверь:

— О, русские ребята! Заходите, заходите, пожалуйста! — говорил он, широко улыбаясь. — Мистер Чаплин будет с минуты на минуту. Разрешите поздравить вас с успехом на фронтах. Сейчас радио принесло потрясающую новость, русские гонят Адольфа обратно в Германию! Вот это сенсация!

За воротами послышался нетерпеливый гудок, наш восторженный собеседник распахнул широкие ворота, и во двор мягко вкатился серый старомодный «роллс-ройс».

Стремительно распахнулась дверка, и Чаплин — веселый и оживленный — выскочил нам навстречу и крепко потряс наши руки. Из машины вышла совсем юная девочка, и когда она подошла к нам, Чаплин представил ее:

— Уна, моя жена и будущая кинозвезда, но все это у нас впереди, — и он счастливо рассмеялся.

Уна как старых друзей расцеловала каждого, и, обняв нас за плечи, Чаплины радушно повели всех в просмотровый зал.

— Я покажу вам, друзья, один свой старый фильм. Надеюсь, вы его не видели. Я сделал его восемнадцать лет назад. Он ровесник Уны. Не правда ли, смешно? — Он залился веселым счастливым смехом.

Пока мы рассаживались в маленьком узком зальчике, Чаплин перепрыгнул через пару раскладных стульчиков, на ходу сбросил с плеч плащ, подбежал к роялю и сыграл стоя что-то очень бравурное. Потом закрыл крышку, пробарабанил по ней несколько тактов и повернулся к нам:

— Шостакович! Не правда ли, это смешно?

Эта фраза — его постоянная поговорка.

— Пора начинать, а они там заснули.

Он стал всматриваться в окошечко кинобудки. Наконец, не выдержав ожидания, вскочил в кресло у стены, забрался на его спинку, заглянул в отверстие кинобудки и махнул рукой.

— Начинать.

С того момента, как погас свет, и до того, как он снова зажегся, мы смеялись до слез, до боли в животе. Чаплин смеялся с нами вместе — будто тоже впервые видел фильм.

— Не правда ли, это смешно? — спросил он, как только мы пришли в себя от смеха.

Потом настал наш черед. Мы решили показать документальный фильм «Черноморцы», который мы с оператором Рымаревым снимали во время героической обороны Севастополя. Фильм неделю назад прислали в наше консульство. Будто знали, что мы появимся в Голливуде.

Я очень волновался. Страшно было показывать королю кино свою скромную работу, и страшно было за работу — ведь для нас она была частицей до боли родного Севастополя и тех суровых, но дорогих дней — дней обороны… Ведь Чаплин сам не видел войны — почувствует ли он то же, что чувствовали мы, когда снимали эти кадры?

Свет погас. Застрекотал знакомо проектор.

Мы сидели рядом. Я по ходу действия немного комментировал фильм и украдкой следил, как Чарли реагирует на увиденное…

На экране морская пехота перешла в контратаку.

— Прекрасно! Чудесно! Превосходно! Невероятно! — Чаплин не переставал восклицать, подпрыгивая в кресле.

Но вот развернулись события последних дней обороны. От Севастополя остались руины. Тонули корабли, догорали последние здания. У разбитых орудий умирали матросы…