«Я плачу только в подушку». Откровения «первой леди СССР»

Сегодня звонил директор ЗИЛа Бородин. Он был на премьере, остался очень доволен. Недоволен только тем, что московский театр поставил пьесу про ВАЗ, а не про ЗИЛ. Ничего, говорю, и до вас доберемся, дайте срок.

7 декабря 1973 года

Никогда не любила дней рождения, а сейчас и подавно. Ругаю себя за то, что слежу за тем, кто прислал открытку или телеграмму, а кто нет. Ругаю и все равно слежу, ничего не могу с собой поделать. Мне интересно, помнят ли люди добро, которое я им сделала. Помнить добро – одно из главных качеств человека. Животные добро помнят, а людям и подавно положено. Но, к сожалению, помнят не все. Зато о тех, кто помнит, думаю с большой теплотой.

От Рихтера телеграмма приходит утром, одна из первых. Поздравление всегда длинное, и каждый раз новое, не канцелярское, а душевное. Читаю и вспоминаю, как просила Никиту Сергеевича за Рихтера. А он уперся и ни в какую. Ты что? Нельзя его выпускать за границу! У него же мать в Западной Германии! Он же там останется! Это же какой позор для Советского государства!

А я на это – Рихтер вернется, непременно вернется. И вот тогда позор будет нашим врагам. Я говорила с Рихтером, я вижу, что это наш, советский человек. Что же ему теперь с родной матерью повидаться нельзя? Насилу уговорила. Под свою личную ответственность. Рихтеру так и сказала – я за вас, Святослав Теофилович, поручилась партбилетом и должностью, помните это. Если бы Рихтер не вернулся бы, меня бы сняли. Факт. Уж больно сильно рассердился Никита Сергеевич. Я же очень редко позволяла себе ему перечить. Он этого не любил. Рихтера с тех пор прозвал моим «любимчиком». Когда я пришла по поводу рояля, который Рихтеру подарили в Америке, то как только услышал фамилию, то сразу – опять за своего «любимчика» хлопотать пришла. Да, говорю, Никита Сергеевич, пришла. Именно хлопотать, чтобы разрешить главному пианисту Советского Союза беспрепятственно провезти через таможню рояль, который ему подарили американцы. Тут уж Никита Сергеевич не спорил. Сказал, что может получиться некрасиво, лишний повод для клеветников, и разрешил. Это же инструмент, а не автомобиль.

Я ручалась за многих. Большинство меня не подводило. Но были и такие, как Ашкенази[215]. Я просила ЦК разрешить ему выезд в Англию вместе с женой и ребенком. Ашкенази так трогательно говорил о любви к жене, что разбередил во мне воспоминания о том, как я скучала по Николаю, когда он работал за границей. Ашкенази производил впечатление настоящего советского человека. Не раз выезжал за границу, в том числе и в капстраны – в Бельгию, в Америку. Женат, правда, на иностранке, но она приняла советское гражданство[216]. И вдруг после моего ручательства Ашкенази с семьей остается в Лондоне. Гром среди ясного неба! Я была готова к тому, что меня снимут. Но дело закончилось выговором. В ЦК тоже были потрясены поступком Ашкенази. Не меньше моего. Секретарь парткома консерватории Курпеков[217], который давал Ашкенази характеристику, тоже не пострадал. Вскоре его даже взяли на работу в ЦК. Мне пришлось приложить определенные усилия для того, чтобы не ожесточиться после случая с Ашкенази. Чтобы не подозревать потенциальных перебежчиков во всех, кто выезжает за рубеж. Нельзя, чтобы из-за поступка одного изменника страдало много честных людей. На собственном примере знаю, как больно ранит необоснованное недоверие.

9 декабря 1973 года