Я ползу сквозь (ЛП)

В мусорке закручивается розовый водоворот и становится ревущей волной цунами. Посетители Центрального парка начинают разбегаться. Кто-то визжит. Я по-прежнему прикована к мусорке, с руками на девять и три часа. Меня продолжают сотрясать судороги, но больше ничего не вытекает. Жидкость стекает по моему подбородку, а волна поднимается выше Крайслер-билдинг, и мне некуда спрятаться. Либо меня смоет, либо не смоет.

Тиканье становится все громче. Тогда я просто прыгаю в самое сердце воронки. Головой вперед ныряю в мусорку. К собственной рвоте и бомбе. Там все розовое и пульсирует, прямо как мой пищевод. Пахнет свеклой, а запах свеклы напоминает запах влажной земли. И я с трудом удерживаюсь, чтобы не набить рот грязью, потому что здесь пахнет домом, как будто мы с сестрами играем на заднем дворе и строим из грязи замки для муравьев, божьих коровок и пауков. Я хочу наесться грязью. Хочу проглотить в детство, вернуться в него и стать кучкой грязи – и стать моими сестрами, которые все еще ничего не знают, кроме своих фланелевых пижам, кукол и тупых мультиков вроде «Скуби-Ду».

Я плыву по красному туннелю руками вперед, как будто лечу. Мимо дрейфует бомба, тикая, как метроном. Она отбивает ритм музыкантам из «Бабах-оркестра». Все мы – музыканты «Бабах-оркестра», но пока никто об этом не знает. Потом по обе стороны красного туннеля внутри цунами появляются груды мусоры. Обертки от сэндвичей. Сжеванная жвачка. Контрольная по математике. Пятьдесят кофейных стаканчиков. Пачки сигарет. Разбитый шар со снегом. Бейсболка. Половинка пончика. Упаковка от презерватива. Любовная записка. Пластмассовый пузырек для лекарств с заштрихованной этикеткой. Мальчик. Да, на самом дне мусорки – мальчик. Он цепляется за кусок бумаги, идущий поперек его груди. Там написано: «Тик-тик-тик».

– Ты в порядке?

– Ты в порядке?

– Ты в порядке?

Я открываю глаза. Я по-прежнему стою над мусоркой в Центральном парке. Мои ладони все еще лежат на девять и на три часа. Рвота все еще стекает с моего подбородка и заляпывает очки. Женщина, спрашивавшая, в порядке ли я, протягивает мне бурую салфетку и поспешно уходит. Наверно, она слышит тиканье.

Я сажусь на скамейку и отплевываюсь. Потом вытираю лицо и осматриваю рюкзак. Он тоже весь в каплях. И футболка. И рукава. У меня на всем брызги розовой рвоты.

Я пересаживаюсь на другую скамейку. Там мусорка тоже тикает. Я снова пересаживаюсь. И снова. И снова. Похоже, все мусорки заминированы. Может, все взорвутся одновременно. Или нет. Я пересаживаюсь на другой конец скамейки, чтобы тикало не так близко, встаю с ног на голову и сажусь на скамейку ногами в воздух, а головой в засохшую грязь под скамейкой.

…онйокопс кат туТ .теакит ен огечин ,имагон хревв я адгоК

Я снова набираю Шейна и сразу попадаю на автоответчик. Я еще не оставляла голосовых сообщений, чтобы ему не казалось, что я бегаю за ним хвостиком. Но теперь я надежно сижу вверх ногами на скамейке в Центральном парке, можно и дождаться гудка:

– Шейн, это Чайна. Я приехала в Нью-Йорк, чтобы быть с тобой. Думаю, вдвоем мы справимся, но я не знаю, где ты. Я в Центральном парке, прямо за твоим домом. Ты узнаешь меня: я сижу вверх ногами на скамейке и вся заляпана розовой рвотой».

Я наблюдаю, как мимо проходят люди – сколько может сказать о каждом его обувь! – и медленно-медленно придвигаюсь все ближе к мусорке. Но вверх ногами я все равно не слышу тиканья. Это должно иметь какой-то смысл, но я пока не поняла, какой именно.

========== Лансдейл Круз — вечер пятницы — ой, да ладно тебе ==========

Я снова стою за кустом мужчины из куста, потому что других друзей у меня не осталось. В этот раз мне не нужны ни его ответы, ни его буквы. Мне не интересно даже то, что у него под плащом. Мне нужно поговорить. Никто никогда не допускает мысли, что симпатичной девчонке может хотеться поговорить. Если бы я писала стихи, как Чайна, я бы написала об этом стих. Но я не пишу, а, как правило, пеку.

Вернувшись из отеля, я напекла печенья для мужчины из куста, потому что я помню, что он его любит. Именно печеньем я расплачивалась за ответы. Все считают, что у меня какие-то другие методы, но это неправда. Я никогда не целовала мужчину из куста. Ему нравится расчесывать мои волосы. Ему нравится, когда я вру ему и волосы растут, как нос Пиноккио. Ему нравится отрезать у меня свежие пряди, сплетать из них тоненькие косы и класть в мешочек с надписью «Лансдейл врет»; я не против, не отрицать же, что я вру. Я не глупая, я просто не могу удержаться. Вчера в «Хилтоне» я сказала, что мне восемнадцать. Потом – что мне нравится шампанское. Что меня возбуждают мужчины из новостей. Что верю, что он из Лос-Анджелеса (хотя я уже знала, что он из Огайо). Вчера я сказала, что когда-то страдала анорексией, хотя это неправда. Потом сказала, что у меня лейкемия в ремиссии, хотя у меня нет ни лейкемии, ни ремиссии. Я сказала, что в семь лет как-то раз чихала четыре дня без перерыва, пока меня не увезли в больницу – такого же просто не бывает.