Я ползу сквозь (ЛП)

Я пытаюсь пошевелить рукой, чтобы пощупать рукав моего медицинского халата, но ничего не шевелится. Я внутри телевизора и ясно все вижу. Густав во всем ошибался. Жуков нет. Мои сны ложь. Я умею вальсировать. Мы младенцы, и мы рождаемся. Я не чувствую своего халата, но помню, как Чайна и Лансдейл меня одели: перевернули меня, чтобы накинуть его на спину, подняли руки и продели в рукава, разгладили ткань под моей пятой точкой. Они знали, что его не надо застегивать. И что надо положить в нагрудный карман ручку; ручки здесь под запретом, но они притворились, что кладут туда ручку.

– Мы еще зайдем, – говорит моему экрану Чайна.

– Я принесу тебе торт, – вторит Лансдейл.

– Поправляйся, – желает Густав.

Шейн молчит. Он милашка. У него по всему телу, до кончиков пальцев, написано, как он сломан. Чайна никогда полностью не спасет его. Так утверждает мозг моего телевизора: «Чайна никогда не спасет этого парня».

Пришли родители. Они говорят врачу, что со мной всегда все было в порядке. Рассказывают, какие у меня были хорошие оценки и кучка друзей. Они рассказывают, что мы много времени проводим вместе.

– Мы несколько раз в год вместе ездим куда-нибудь, – говорит папа. – Однажды в Шотландию ездили.

– Звучит неплохо, – говорит врач, глядя на меня.

– В прошлом году мы два раза ездили в Колорадо, – добавляет мама.

Врач смотрит на нее:

– Это хорошо. Но, мне кажется, здесь проблема не в недостатке семейного общения. А в чем-то глубже.

– Спросите ее, скучает ли она по кошке, – просит мама. – Она вырастила ее из маленького котенка.

Внутри телевизора звенит мой смех. Я хохочу так истерично, что, кажется, начинаю плеваться, а на носу вздувается пузырь соплей. Мама, папа и врач смотрят на меня, ожидая прорыва в выздоровлении. Как будто прорыв должна совершить я, а не они. Врач говорит родителям, что нужно «нажать на кнопку» у меня в мозгу. Мне хочется спросить: «Какую именно кнопку? Тут их больше, чем на приборной панели вертолета Густава».

– Я бы порекомендовал семейную терапию, – произносит врач. Уже в третий раз за сутки. Папа опускает голову. Мама тоже. Если бы я могла говорить, я сказала бы: «Ушли спать. Разогрей ужин из морозилки. Не забудь выключить свет».

Меня переводят в палату с пластиковым окном. Родители говорят мне, что это психиатрическое крыло. Вот я и в психушке. Мама, похоже, оскорбилась тем, что из всех нас именно ее дочь попала сюда первой. Она говорит прямо при мне, как будто я действительно внутри телевизора:

– А что ее друг с невидимым вертолетом? Он-то почему не здесь?

– Не его черед, – отвечает папа. – Сейчас черед _____.

– Это не игра, – отвечает мама.

– А я и не говорил, что игра.

Мама подходит к моему экрану и орет в него:

– Это не игра!

Они оба поглядывают на часы. Должно быть, им надо куда-то идти. Куда угодно, лишь бы уйти из психушки.

Когда они наконец уходят, я остаюсь одна в комнате.

– Ее звали Рут, – произношу я. – Я звала ее Рути. И иногда Рутиной, если она совсем заедала. Я учила ее плести фенечки. Я учила ее доставать из пальцев занозы. Я рассказала ей, что собачья слюна – природный антибиотик. Она научила меня всему. Она научила меня жить и по-настоящему веселиться.

========== Чайна Ноулз — утро воскресенья — мелкий говнюк ==========

Меня зовут Чайна, и мы с мамой сидим за кухонным столом. Наверху Шейн играет с моими сестрами в видеоигры. Перед мамой лежит лист бумаги и ручка. Она подталкивает их ко мне.

– Я лучше просто скажу.

– Ну так скажи. – Мне в голову приходят только стихи про синоптиков. – Или запиши, – предлагает мама. – Как тебе удобнее.

– У твоего синоптика самооценка выше, чем у меня, – произношу я.

– Ясно.

– Как понять, что твой снегопад настоящий?

– Ясно.

– Ты заметила, что я проглотила сама себя? – спрашиваю я.

Мама ерзает на стуле:

– Сложно было не заметить.

– Почему ты ни о чем меня не спрашивала?

– Потому что желудок не умеет разговаривать.

– Я не хочу сообщать в полицию, – признаюсь я. – И не хочу, чтобы кто-то знал.

– Не забывай, это твое дело.

Теперь она застыла в одной позе. Услышала про полицию. Увидела мое лицо.

– Если виноват тот хрен из куста, кто-то уже должен что-то сделать.

– Он хороший парень, – возражаю я.

– Кеннет? Блин, да он ненормальный!

– Он скульптор. И немного эксцентричен. Только и всего.

– У меня есть его буквы, – отвечает мама. – Я знаю, кто такой Кеннет.

– Кеннет тут ни при чем.

Мама двигает ко мне лист бумаги. Она знает, что пишу я лучше, чем рассказываю. Сверху раздаются громкие вопли и всех. Мои сестры играют и радуются жизни. Я тоже так хочу.

Я пишу и рассказываю одновременно.

«Прошлым летом я встречалась с Айриником Брауном», – пишу я.

– За день до того, как меня бросить, он меня изнасиловал, – говорю я вслух.

И пишу: «Я не знала, что делать, и не стала делать ничего». И говорю:

– Он сказал, что мне все равно никто не поверил.

Мама сидит и смотрит на меня. Я не плачу и вообще не проявляю эмоций. Я – как Станци, когда она перечисляет факты из биологии. Я – как Густав, который строит машины, чтобы летать в невидимые места.

– Айриник Браун? – наконец произносит мама.

– Мелкий говнюк.

– Да.