Мне по душе строптивый норовАртиста в силе: он отвыкОт фраз, и прячется от взоров,И собственных стыдится книг.Но всем известен этот облик.Он миг для пряток прозевал.Назад не повернуть оглобли,Хотя б и затаясь в подвал.Судьбы под землю не заямить.Как быть? Неясная сперва,При жизни переходит в памятьЕго признавшая молва.Но кто ж он? На какой аренеСтяжал он поздний опыт свой?С кем протекли его боренья?С самим собой, с самим собой.Как поселенье на Гольфштреме,Он создан весь земным теплом.В его залив вкатило времяВсе, что ушло за волнолом.Он жаждал воли и покоя,А годы шли примерно так,Как облака над мастерскою,Где горбился его верстак.Еловый бурелом,Обрыв тропы овечьей.Нас много за столом,Приборы, звезды, свечи.Как пылкий дифирамб,Все затмевая оптом,Огнем садовых лампТицьян Табидзе обдан.Сейчас он речь начнетИ мыслью – на прицеле.Он слово почерпнетИз этого ущелья.Он курит, подперевРукою подбородок,Он строг, как барельеф,И чист, как самородок.Он плотен, он шатен,Он смертен, и, однако,Таким, как он, РоденИзобразил Бальзака.Он в глыбе поселен,Чтоб в тысяче градацийИз каменных пеленВсе явственней рождаться.Свой непомерный дарЕдва, как свечку, тепля,Он – пира перегарВ рассветном сером пепле.
Лето 1936
ЛЕТНИЙ ДЕНЬ
У нас весною до зариКостры на огороде, —Языческие алтариНа пире плодородья.Перегорает целинаИ парит спозаранку,И вся земля раскалена,Как жаркая лежанка.Я за работой землянойС себя рубашку скину,И в спину мне ударит знойИ обожжет, как глину.Я стану, где сильней припек,И там, глаза зажмуря,Покроюсь с головы до ногГоршечною лазурью.А ночь войдет в мой мезонинИ, высунувшись в сени,Меня наполнит, как кувшин,Водою и сиренью.Она отмоет верхний слойС похолодевших стенокИ даст какой-нибудь однойИз здешних уроженок.И распустившийся побегПотянется к свободе,Устраиваясь на ночлегНа крашеном комоде.