Я предупреждал о войне Сталина. Записки военного разведчика

(Одна дивизия, прикрывавшая отход армии, была уничтожена в обороне, а командир дивизии генерал-майор Зайцев, тяжело раненный, попал в плен. По ходу повествования я к товарищу Зайцеву еще вернусь.)

Вслед за «харьковской» группой пленных прибыли пленные из-под Керчи. Офицеры из этой группы в один голос проклинали Мехлиса, который тоже, якобы по заданию Сталина, вмешался в командование и провалил Керченскую операцию, а сам удрал.

Я знал Мехлиса еще по Халхин-Голу. Он тоже туда приезжал и пытался вмешаться в командование, но Штерн его осадил решительно и не особенно вежливо. Вполне возможно, что именно Мехлис сыграл грязную роль в трагической судьбе Штерна. Почему именно Мехлису, невежде и самодуру, было поручено контролировать эту операцию и вмешиваться в командование? Когда и с каких пор невежда в военном деле Мехлис стал числиться в полководцах?

Критические и просто гневные реплики в адрес нашего Верховного командования за неумение воевать стали раздаваться все чаще и чаще. Горечь и отчаяние терзали наши сердца…

Это был самый трудный период нашего плена. Подполье уменьшилось почти наполовину. Настроение было злое и скептическое. Но вера у людей в окончательную нашу победу не была поколеблена. Подпольная организация объясняла людям, что отдельные поражения в большой войне могут быть, но это не значит, что мы уже проиграли войну. Нас скептически слушали, но все-таки нам верили. Немцы хотели использовать морально подавленное состояние наших людей и широко развернули вербовку в добровольческие легионы. Но нам удалось сорвать запись в добровольческие легионы — украинские, русские, казацкие и кавказские. Не добившись успеха в вербовке, немцы решили направить нас на «перевоспитание» в особый лагерь в глубине Германии… в Южную Баварию, в Хаммельбург.

Генералов и полковников увезли от нас на месяц раньше, а в июне 1942 года увезли и нас.

Мне хочется рассказать о наших думах в этот тяжелый период плена, о нашей духовной жизни. Ох и тяжка, беспросветна, мрачна была жизнь в неволе, жизнь раба, житейская ценность которого была ниже старой иссохшей клячи. Особенно она была тяжка нам, в юности затвердившим азбучную истину: «Мы не рабы, рабы не мы».

Не только наш лагерный поэт Ковалевский тосковал, не смыкал очей по ночам. Стон и скрежет зубов слышатся в его стихотворении «Горе», написанном в эти дни:

… Хотя б день, хотя б час, хотя б мигНе глядеть на тебя, мое горе. Но ты властвуешь в мыслях моих, Расплескалось вокруг, словно море. Захлестнуло ты душу моюБеспросветной немою тоской. Почему я в последнем боюНе расстался с моей головой?

И все мы познали и пережили ту тоску, которая также со стоном вырвалась из груди Тараса Шевченко:

Думы мои, думы мои, Вы мои едини. Не кидайте хоч вы менеПри лихой години…

А наша «лихая година» была беспросветна и бесконечна, как бессонная ночь, и не только из-за фашистского истребительного режима. Больше всего мы страдали за судьбу Родины, за судьбы близких. При каждом поражении на фронтах наши сердца обливались кровью, и невольно возникали вопросы: почему наша Родина попала в такую беду? Почему мы, в первую очередь мы, военные, так опозорились перед своим народом и партией?

Эти проклятые вопросы всегда стояли перед нами и разъедали нашу душу. Мы все — от лейтенанта до генерала, от комвзвода до командарма — должны дать ответ не только народу, но и самим себе: как случилось, что мы потерпели такое огромное поражение, почему поверили фашистам и не подготовились к войне? Почему наша страна и армия были поставлены под внезапный удар фашистской Германии?

Как это случилось? Без конца каждый сам себе задавал эти вопросы и не находил ответа. А так уж издавна повелось: не знаешь ответа — спросишь у соседа. Так и среди нас тяжкие думы в бессонные ночи изливались или в тихие дружеские беседы, или вскипали бурными спорами… вплоть до драк или словесных оскорблений, невзирая на чины и звания.

Мы искали, мы мучительно хотели найти ответы на проклятый вопрос. Почему? С полной свободой от какого-либо давления или авторитетного влияния мы высказывали свои думы, оценивали свои думы, оценивали и переоценивали указы, приказы и декларации, свергали и воскрешали авторитеты.

В этой главе я попытаюсь, не называя имен, восстановить наши дискуссии и подвести их итоги.

Первой, самой близкой и острой темой для нас была, конечно, чисто военная. Мы были морально, а многие и физически, травмированы страшным разгромом наших армий. Мы были участниками и свидетелями мужества и небывалого героизма наших воинов. Большинство из нас также могли не краснеть, не прятать глаз перед судом истории. Мы честно выполнили свой гражданский долг перед Родиной. Сражались и умирали.