Я предупреждал о войне Сталина. Записки военного разведчика

Здесь мы попадали уже в совершенно непроглядную тьму. Имя Сталина для нас еще по-старому было «священно и неприкосновенно». Всякое выступление против него мы расценивали как вражеское. Вне подозрений были и его ближайшие соратники: Молотов, Каганович, Маленков и др. Ответов на вопросы: кто и почему — не было. Мы заходили в полный тупик.

Много нареканий пришлось выслушать на нашу разведку. Армейцы рассуждали правильно:

— Как могло случиться, что на нашей западной границе было сосредоточено более сотни немецких дивизий, тысячи танков и самолетов, а разведка их не заметила? Почему разведчики (так их растак!) прозевали, не докладывали Сталину?

Я лежал на нарах и молча выслушивал нападки на разведку. Критика была злобной и угрожающей:

— Нужно перестрелять всех разведчиков! Мать их так и эдак.

Хорошо, что разведчики были скрыты под видом офицеров других специальностей, иначе нам бы пришлось плохо. Иногда хотелось выступить в защиту разведки, но разве мог я в тех условиях рассказать, скажем, о нашей сводке РУ № 8, которая еще за полгода до войны легла на столы всех ведущих военных, партийных и советских руководителей и всех членов правительства, в которой была раскрыта вся группировка немецкой армии и указано о неизбежности нападения. Тем более вынужден был молчать, что я сам не мог разъяснить, почему ни Сталин, ни кто-либо другой из членов правительства не поднял тревогу. Из воспоминаний Жукова теперь известно, что Тимошенко и Жуков такую тревогу подняли, но безрезультатно. Приказ приведения армии в боевую готовность был отдан только в ночь на 22 июня, за 4 часа до начала войны. Не мог я этого разъяснить, потому что не знал. А если бы рассказал пленным только о том, о чем лишь смутно догадывался, то это внесло бы еще большую сумятицу в наши ряды. Нет, лучше молчать, лишь бы сохранить веру в мудрость нашего руководства и тем самым сохранить и поддержать единство наших рядов.

Особо острой критике подвергся пакт о ненападении и договор о дружбе с фашистами. По поводу этих документов было высказано немало злых замечаний, рассказано немало анекдотов. В оценке этих документов все пленные были едины, все возмущались «дружбой» коммунистов с фашистами. У нас было единое мнение, что Гитлер очень ловко нас обманул.

Резкой и правильной критике подвергалась и наша военная наука.

Наши представления о войне и методах ведения боевых действий не отвечали требованиям времени. Наш полевой устав (ПУ-36) устарел. Нам его пришлось коренным образом переделывать уже в ходе войны. Не так, как требовал устав, пришлось наступать и обороняться; оборону стали строить не очаговую (по уставу), а траншейную, позиционную, а наступать не группами, а цепями.

Некоторые наши историки, захлебываясь от восторга, утверждают, что наша военная наука к началу войны была на высоте и полностью отвечала требованиям войны того времени. Это неправильно. Наша военная наука не полностью отвечала требованиям войны. Это уже потом, в ходе войны, она стала самой передовой военной наукой в мире.

Большие и грубые пробелы были и в оперативном искусстве. Мы неплохо разрабатывали глубокую операцию, но не создали сильные эшелоны развития прорыва (ЭРП). У нас эшелоны развития прорыва состояли из кавалерийских дивизий и танковых бригад (КМГ — конно-механизированная группа). Но в этой войне конница была легко уязвима. Нельзя было применять конницу против танков и автоматов.

У немцев для этого была создана танковая армия из 5–6 танковых и 4–5 моторизованных дивизий. А у нас высшей единицей была танковая бригада. Раньше были корпуса, но накануне войны их расформировали. Почему?! Нам нечего было противопоставить немецким танковым армиям.

Когда мы, разведчики Генштаба, изучив опыт войны во Франции, где немцы впервые применили танковую армию, предложили создать такие же армии и у нас, то получили от начальника Генштаба непонятный ответ. Танковые армии у нас появились уже после горького опыта войны на наших полях.

Неправильно мы представляли и начальный период войны. Мы полагали, что образуется сплошной фронт и что операции начнутся с прорыва. А в действительности в начале войны никакого сплошного фронта не было. Пришлось вести встречные сражения, подвижную оборону и бои в окружении целых армий, к чему теоретически мы были не подготовлены. В Академии Генштаба такие операции не изучались — ведь мы же собирались воевать на чужой территории и не предполагали вести бои в окружении целых армий и фронтов.