“…я прожил жизнь”. Письма. 1920–1950 гг.

2) о Цепулине ничего не могу сказать; дни перед отъездом (и вечера) я проводил с тобой; в НКЗ я был меньше необходимого времени; если этот старый развратник (я имею основания говорить так) хочет спровоцировать тебя, то он добьется этого при твоем легковерии. Но смотри и думай сама, ты неглупая девчонка! Я ему говорил, что Новаченко[269] – сволочь. Он ответил, что ее устроили служить мелиораторы после года голодовки. Я ответил, что зря – и ее надо выгнать. Всё. К Новаченке у меня одно отношение – избить ее; но, к сожалению, она женщина (хоть и жалкая);

3) я тебя никогда не обманывал и не обману, пока жив, потому что любовь есть также совесть, и она не позволит даже подумать об измене;

4) по ночам я обнимаю тебя и даже совокуплялся с тобой во сне, – прошлую ночь у меня вышло то, что бывало у тебя на животе, когда мы жили вместе и спали рядом;

5) да, Тамбов обманул; жить нам стало хуже; я голодаю, и вы тоже. Но остаться в Тамбове или уехать обратно зависит не только от меня. В Тамбове за меня держатся крепко и, что бы я ни сделал дурного, меня не прогонят, чего бы я хотел;

6) жить отдельно я не хочу и не могу (зачем пытать себя и мучиться?); в Тамбове жить можно хорошо, если бы мы жили вдвоем; но ты не поедешь, и вот почему: во мне ты разочаровалась и ищешь иного спутника, но, наученная горьким опытом, стала очень осторожна; в Москве поэтому тебе жить выгодней одной, чем в провинции со мной (твоим мужем).

Когда мне стало дурно, я без слова уехал, чтобы давать хлеб семье. А когда мне станет лучше, тогда, быть может, я не оценю ничьих дружеских отношений. Все эти Молотовы, даже Божко[270] и все другие, позволяют мне быть знакомыми с ними потому, что “боятся” во мне способного человека, который, возможно, что-нибудь выкинет однажды и тогда припомнит им! Никто меня не ценит как человека, безотносительно к мозговым качествам. Когда я падаю, все сожалеют, улыбаясь.

Ты скажешь – я зол! Конечно, милая, зол. Кто же мне примером обучал доброму. Что я вижу? Одиночество (абсолютное сейчас), зверскую работу (6-й день идет совещание, от которого у меня лихорадка), нужду и твои, прости меня, странные письма (служба у Волкова[271], Келлер[272] и др.). Пусть любая гадина побудет в моей шкуре – тогда иное запоёт. Пусть я только оправлюсь, и тогда никому не прощу! Каждый живет в свое удовольствие, почему же я живу в свое несчастие! Ведь я здоров, работаю как бык, могу организовать сложнейшие предприятия, писать и пр<очее>.

Еще раз – прости за это письмо, но меня доконала судьба.

Я живу так. Встаю в 8 ч<асов>. Иду на заседание – до 3¹/₂ ч<асов>. Затем обедаю. В 5 ч<асов> снова заседание – до 9 ч<асов>. Совещание разбито на секции. Я председатель одной из них[273]. Пойми, какое я испытываю напряжение. В 9¹/₂ я дома. Сажусь за “Эф<ирный> тракт” – единственное мое утешение, которое я боюсь и не спешу кончать. Что у меня тогда останется? Пишу до 11, до часу или до двух иногда, потом скверно, в полукошмаре, сплю. В комнате очень холодно. Хозяйка (старуха) безжалостно скупа и топит по 4 полена.

Так идут мои дни. Иногда меня охватывают странные чувства утраты всего. Я расскажу тебе о них.

Я работаю много, но не устаю: так много сил у меня остается для тебя.

Я пишу это в перерыве меж заседаниями (утренним и вечерним). Большая аудитория пока пуста. Скоро начнут сходиться. Мне все равно теперь, где жить. Я буду писать лишь большие работы. В Москве растрачиваются люди, а тут копят силы и труды.

Я не могу жить без семьи. Я мужчина и говорю об этом тебе мужественно и открыто. Мне необходима ты, иначе я не смогу писать.

Как хочешь это понимай. Можешь использовать это и мучить меня. Но следует договориться до конца.

Единственная надежда у меня – создать что-нибудь крупное (литература, техника, философия – все равно из какой области), чтобы ко мне в Тамбов приехали мои “друзья” и предложили помощь.

Тогда, пожалуй, я действительно предпочту свое одиночество и свою провинцию всем друзьям и Москве.

Постараюсь приехать на праздники. Совещание не дает ничего делать – переговорить о командировке.

Любящий тебя и Тотку

Андрей.

Печатается по первой публикации: Архив. С. 453–454. Публикация Н. Корниенко.

[105] М. А. и П. А. Платоновым

30 декабря 1926 г. Тамбов

Мусенька и Тотик!

Когда это письмо придет к вам, будет уже Новый Год.

С Новым годом, родимые мои! С новыми надеждами, с новой любовью к старому мужу, с новой и крепкой радостью и, наконец, с мировым успехом – на который мы с тобой имеем такое большое основание, который мы заслужили своим страданием и своим мозгом, черт возьми!

Приехал сегодня утром[274]. Сейчас 5 ч<асов> вечера. Вновь охватила меня моя прочная тоска, вновь я в “Тамбове”, который в будущем станет для меня каким-нибудь символом, в таком же смысле, как “Волков”[275], как тяжкий сон в глухую тамбовскую ночь, развеваемый утром надеждою на свидание с тобой.