“…я прожил жизнь”. Письма. 1920–1950 гг.

Начал проводить годовой план работ через местные органы. Сопротивление моей системе работ огромное (я требую больших сумм на техперсонал). Если мой план принят не будет – я поставлю вопрос о своем уходе. Работать без техперсонала[276], за гроши – нельзя, отвечать я не буду за то, что обречено заранее на провал. Вопрос весь выяснится в течение 2–3 дней. Возможно, что скоро приеду снова в Москву для защиты плана работ в НКЗ[277]. Обо всем сообщу – пока не всё еще ясно. Дело запутывается, возможно, что удастся вырваться, работать с фокусами я не буду, раз не принимают трезвого плана.

Но как мне тут скучно, Машенька! Как опостылела мне моя комната и всё остальное! Передай поскорее Молотову посылаемое. Пиши сразу. Если завтра (31/xii) получу деньги, переведу 10 р<ублей> телеграфом.

С Новым годом, милые! Ваш Андрей.

Впервые: Волга, 1975. С. 164–165 (в сокращении).

Печатается по: Архив. С. 455. Публикация Н. Корниенко.

1927

[106] М. А. Платоновой

4 января 1927 г. Тамбов

Тамбов, 4 января.

Маша! Дело твое, но ты напрасно мне не пишешь. Я тебе сделал уже 3 посылки: телеграфный перевод на 75 р<ублей>, письмо (с рукописями рассказов) и поздравительную открытку на имя Тотки.

Как странно ты себя ведешь: скрыто, хитро и дипломатично. Я этого не заслужил. Не следует меня обвинять в том, в чем ты повинна сама. Но я ничего не знаю о тебе уже неделю и беспокоюсь.

Живу я неважно. Мороз 18–25°. В моей комнате 4–6°. Я сижу весь запакованный, ночью невозможно спать от холода. В такой пытке приходится жить. На предложение хозяйке топить больше мне было заявлено, что я могу убираться, если мне не нравится. Таковы здесь люди. И это ясно: от меня нажиться нельзя. То же на службе. Каждое мое распоряжение подвергают шушуканью и злобной критике и т. д. Такого сволочного города я себе не представлял.

В час ночи под Новый год я кончил “Эфирный тракт”[278], а потом заплакал. Сейчас он (и “Антисексус”[279]) перепечатывается на машинке. Чем платить буду, не знаю. Как ты встречала Новый год, любимая моя? Хотя мне не жалко этих гнусных условностей. Не изнасиловала тебя там пьяная компания? Ведь ты не скажешь правды все равно.

Ну ладно. Все-таки Тамбов – это каторга. Так тяжело мне редко приходилось. Главное – негде жить. Дома – холод (4°) и одиночество. Единственные мои знакомые – Барабановы[280]. Но и они люди не из хороших: нервные, больные и жадные. А мадам Барабанова – придурковатая особа. Я невольно сравниваю твою соль и перец с этой несчастной старухой, уверяющей, что она страшная умница и т. д. Скучно, Муська.

Сегодня искал комнату. Нашел одну – 70 р<ублей> со столом. Правда – комната хорошая, но я не имею таких денег и не знаю, что мне делать.

Довольно об этой дряни! Буду участвовать во всех конкурсах[281]. Через неделю или раньше вышлю тебе “Эф<ирный> тр<акт>” – отнеси его, пожалуйста, к Попову[282]. Может быть, спасусь как-нибудь отсюда. Но в Москву больше я не поеду. В Ленинград – возможно[283]. Всего вероятнее, поеду с экспедицией на Алтай или в Забайкалье[284]. Иначе нас задушит нищета. Странно и мучительно пошла наша жизнь. Пять прожитых вместе лет (в декабре было ровно пять лет с того момента в сенях на Нееловской[285], когда ты стала моей женой), пять лет вспоминаются как счастье. Пусть в этом счастье было много темных пятен, но сердцевина его была горяча и чиста.

Я думал тебе послать подарок на Новый год, но

ничего не вышло; в командировку пока не пускают.

Но я:

Дарю тебе луну на небе
И всю живую траву на земле.
Я одинок и очень беден,
Но для тебя мне нечего жалеть!

(Это песнь из “Эф<ирного> тракта” – она относится, по существу, к тебе.)[286]

Ужасный холод, почти нельзя писать. Но что случилось с тобой? Отчего ты молчишь? Или ты уже забываешь меня? Или другие интересы тебя отвлекают?

Как бывает страшно, когда не знаешь, когда увидишь тебя и Тотку. А я сейчас не знаю этого.

Пиши мне только на губзу.

Я, возможно, скоро перееду с этой квартиры, как только подыщу себе комнату. Здесь жить нельзя. Тогда я сообщу тебе свой новый домашний адрес.

Можешь ли ты сообщить мне какую-нибудь надежду? Или мне нечего надеяться?

Наверно, правда, что ты, как все люди, любишь что-то другое, но только не несчастье другого, хотя бы и близкого.

Видишь, не знаю, чем тебя обрадовать и что пообещать. Если примут “Эф<ирный> тракт” и напечатают фантастику книжкой у Молотова, тогда в апреле ты поедешь на курорт[287].

Ничего не могу сказать тебе хорошего. Ты знаешь (хотя откуда тебе знать?), в какой я заброшенности живу?

В тюрьме гораздо легче. Я двое суток (1 и 2 янв<аря>) был один и не сказал ни слова. Хотя, быть может, это подготовка к тому большому страданию, которое меня ожидает в будущем. Поцелуй и поласкай Тоточку и будь радостна сама.

До свиданья. Обнимаю тебя.

Андрей.

Печатается по первой публикации: Архив. С. 456–457. Публикация Н. Корниенко.