Я родилась рабыней. Подлинная история рабыни, которая осмелилась чувствовать себя человеком

Ах, да, благословенная старая бабушка, которая семьдесят три года сносила бури и град, коих так много в жизни матери-рабыни. Она в самом деле нуждалась в утешении!

Миссис Флинт сделала свою бедную сводную сестру бездетной без малейших угрызений совести и с жестоким себялюбием разрушила ее здоровье годами непрестанных, невознагражденных трудов и нарушенного сна. Но теперь она стала сентиментальной. Полагаю, ей казалось, если тело старой одряхлевшей служанки будет похоронено в изножье ее собственной будущей могилы, это станет прекрасной иллюстрацией привязанности, существующей между рабовладелицей и рабыней. Она послала за священником и спросила, есть ли у него какие-либо возражения против того, чтобы тетушку Нэнси похоронили на семейном кладбищенском участке доктора. Ни одного из цветных не разрешалось хоронить на кладбище для белых, и священник знал, что умершие нашей семьи покоились вместе на старом рабском кладбище. Поэтому он ответил:

– Я не возражаю против исполнения вашего желания, но, вероятно, у матери должен быть выбор относительно места, где следует захоронить останки дочери.

Миссис Флинт и в голову не приходило, что у рабов могут быть какие-то чувства. Когда задали этот вопрос бабушке, та без промедления ответила, что хочет, чтобы Нэнси лежала с остальной семьей, там, где будет похоронено и ее старое тело. Миссис Флинт милостиво уступила желанию, хоть и сказала, что ей больно сознавать, что Нэнси будет захоронена вдали от нее. С нее сталось бы добавить с трогательным пафосом: «Я так привыкла к тому, что она спит подле меня, на полу в прихожей!»

Дядя Филипп испросил позволения похоронить сестру за собственный счет; такие милости рабовладельцы всегда готовы оказать рабам и их родственникам. Церемония была простой, но исполненной достоинства. Тетушку Нэнси хоронили в воскресный день, и священник миссис Флинт провел заупокойную службу. Собралось много цветных, рабов и свободных, а также несколько белых, всегда друживших с нашей семьей. Экипаж доктора Флинта участвовал в похоронной процессии, и, когда тело опустили в место его последнего упокоения, хозяйка обронила слезу и вернулась в карету, вероятно, полагая, что благородно исполнила свой долг.

В кругах рабов говорили, что похороны вышли «оченно пышные». Путешественники с Севера, случись им проезжать в тот день через наш городок, могли бы описать эту дань уважения скромной покойной как прекрасную черту «патриархального уклада», трогательное доказательство существования привязанности между рабовладельцами и их слугами; и нежная душою миссис Флинт подтвердила бы это впечатление платочком, поднесенным к глазам. Но мы могли бы поведать иную историю. Мы могли бы рассказать, как бедная старая мать-рабыня год за годом трудилась, не покладая рук, чтобы скопить восемьсот долларов и выкупить право своего сына Филиппа зарабатывать на жизнь собственным трудом, и как этот самый Филипп оплатил все расходы на похороны, которые целиком приписывали в заслугу хозяину покойной. Мы также могли бы рассказать о бедной больной молодой женщине, на много лет похоронившей себя заживо, дабы избежать мучений, которым ее подвергли бы, если бы она осмелилась выйти и взглянуть в лицо покойной подруге и родственнице.

Об этом и о многом ином думала я, сидя в своей норе, дожидаясь, пока родственники вернутся с кладбища; порой рыдая, порой засыпая и видя странные сны о мертвых и живых.

Печально было видеть скорбь осиротевшей бабушки. Она всегда была женщиной стойкой, и теперь, как всегда, религиозная вера поддерживала ее. Но и без того беспросветная жизнь стала еще темнее, возраст и беды оставили глубокие следы на ее изнуренном лице. В кладовой было назначено четыре разных места, в которые она стучала, чтобы подзывать меня к люку, и у каждого было свое значение. Теперь она приходила чаще, чем прежде, и разговаривала со мной об умершей дочери, слезы медленными струйками текли по ее изборожденным морщинами щекам. Я говорила все, что могла придумать, чтобы утешить; но грустно сознавать, что вместо помощника я была вечным источником тревог и бедствий. Старческой спине было по силам это бремя. Она сгибалась под ним, но не ломалась.

Я говорила все, что могла придумать, чтобы утешить; но грустно сознавать, что вместо помощника я была вечным источником тревог и бедствий.

XXIX Приготовления к побегу

Я вряд ли могу ожидать, что читатель легко поверит моему утверждению, будто я прожила в этой жалкой дыре, почти лишенная света и воздуха, не имея достаточного пространства, чтобы шевелить конечностями, около семи лет. Но это факт, и для меня он даже теперь остается прискорбным, ибо тело до сих пор страдает от результатов долгого заточения, не говоря уже о душе. Члены семьи, ныне живущие в Нью-Йорке и Бостоне, могут засвидетельствовать правдивость этих слов.