Я — русский еврей

Когда он запивал надолго, в поселок приезжал Давид и уговаривал Васю выйти на работу. Вася молча выносил из каравана стол, расстилал на нем газету «Едиот ахранот», ставил бутылку водки «Кеглевич» и нарезал на газете крупными кусками сало и селедку. И сало, и селедку Света покупала в Ашдоде в русском магазине. До встречи с Васей Давид вина в рот не брал. Выпив и закусив, черный марокканец начинал разговор:

— Эйфо Света?[61]

— Бизона, — уклончиво отвечал Вася.

— Бат зона[62], — поправлял Давид.

Вася наливал еще по стакану и предлагал:

— Давай по новой.

— Ху из ным, — соглашался Давид.

Кроме «бизона» Вася знал на иврите еще несколько слов. Давид по-русски тоже усвоил немного.

Через какое-то время Васина мать в Гомеле серьезно заболела, и он поехал ее навестить. Там с ним случилось несчастье. Возвращаясь ночью домой, он, пьяный, свалился и замерз. Утром окоченевший труп нашли у самой калитки дома. А в Ашдоде, на берегу Средиземного моря, Давид продолжал пить и спился окончательно. Он продал дело и сейчас работает поваром в Реховоте в институте Вейцмана.

Странное сближение

Ту осень, будучи гостем Иерусалимского университета, я жил в самом начале улицы Яффо, рядом с отелем «Цезарь» и недалеко от знаменитого рынка «Махане-Йегуда». Эта длинная улица проходит через весь город и оканчивается у Яффских ворот старого Иерусалима. Вблизи стен Старого города улица вполне современна: высокие дома из белого камня, витрины, тротуар, выложенный гладкими каменными плитами. Но там, где я жил, узкая грязная улица Яффо застроена ветхими домиками, лавками ремесленников, торговцев серебром, фруктами и питой. По улице быстро идут, казалось, бегут, религиозные евреи, одетые во все черное: черная шляпа, черный лапсердак с хлястиком. Из-под лапсердака торчат тонкие ноги в черных чулках и черных башмаках. И только рубашка с расстегнутым воротом — кипенно-белая. Чем ближе к рынку, тем черная толпа гуще. Издали кажется, что на перерыв распустили симфонический оркестр.

Однажды в пятницу ко мне приехала сотрудница университета Лена, чтобы повести меня на рынок и объяснить, что к чему. Лена давно переселилась из Москвы в Израиль и свободно говорила на иврите.

Сейчас уже не помню, почему по дороге на рынок мы заговорили об алгебре, и я спросил Лену, известно ли ей такое имя: Шафаревич. Академик Шафаревич, известный математик, много лет борется с русофобией и в наших российских бедах винит евреев, которых он называет «малым народом».

Лена задумалась. Потом сказала:

— По-моему, это ваш друг.

— Да что вы, Лена! Как вы могли такое подумать!

— Простите, я спутала с Шендеровичем. А Шафаревича я не знаю.

Помните слова Пушкина о странных сближениях? Сразу после этого разговора у меня состоялась удивительная встреча.

Показав мне рынок, Лена оставила меня одного. Я спешил сделать покупки. По рынку ходил бородатый старик с длинными завитыми пейсами, одетый во все черное. Из-под черного сюртука неряшливо свисали нитки цицит[63]. На голове — круглая меховая шапка. Старик трубил в рог, шофар. Приближался субботний праздник, шабат, рынок закрывался, и резкий пронзительный звук шофара напоминал об этом. Старик подошел ко мне и что-то сказал на иврите. Я ответил по-английски, что языка не знаю и что недавно приехал из Москвы. Тогда старик на хорошем английском спросил меня, собираюсь ли я в этот вечер в синагогу. Я ответил, что в синагоге никогда не был и что в Москве иногда хожу с женою в церковь. Старик в отчаянии воздел к небу руки и долго сокрушенно качал головой. Одна его рука была свободна, в другой он держал шофар. Когда он успокоился, я спросил, зачем в жаркую погоду носить меховую шапку. Старик ответил, что это штраймл и что в кругу выходцев из Польши он считается знаком учености и знания Талмуда. Мы разговорились. Старик спросил о жизни в Москве, о моих родителях. Сказал, что его отец и мать и он сам родились в Иерусалиме и что его зовут Бен Шофар. Деда по отцу звали Шофаревич. Дед говорил по-русски. Он в конце прошлого века приехал в Америку из польского города Белостока.

Бен Шофар собирался отойти и снова затрубить в свой рог, когда я напоследок спросил, нет ли у него родных в Москве и вообще в России. Оказалось, что нет. Я пожелал ему счастливой субботы, и мы распрощались.

Иерусалим

Это не город. Это мировая история в камне. В белом камне. И еще это напоминание о вечности. Пушкин, цитируя Байрона, говорил, что нельзя писать о стране, в которой не побывал и не прожил часть жизни. Думаю, что, если прожить в Иерусалиме очень долго, все равно о нем не напишешь. Потому что Иерусалим — это не город и не страна. Это единственное место на земле, где смертному человеку открывается бессмертие.