Я сам себе жена

В мансарде над залом имелась каморка, в XVIII веке это была комната для солдат, позже — комната для гостей или прислуги. Когда при осмотре дома я поднялся наверх по узкой лестнице и вошел в каморку, первым делом мне бросились в глаза простые окна с коваными решеточками. Очень красиво, подумал я. Старые кисейные занавески пропылились и выцвели, на подоконниках валялись засохшие мухи, здесь уже несколько лет никто не убирался.

Справа и слева от окна стояли две кровати, между ними маленький столик, слева от двери — чугунная печурка, а радом с ней еще одна кушетка. Минна Малих в своей манере, быстро и без обиняков, объяснила мне назначение этой живописной комнатенки: «Это была комната шлюх. Всегда в действии. Внизу договаривались, быстренько наверх, на полчасика, некоторые управлялись и за десять минут. Обе кровати бывали заняты, часто одновременно. И кушетка тоже. Ты не думай, там в углу стоит ширма, они могли ее раздвинуть и не пялиться друг на друга. Правда, тем на кушетке было видно обоих». Минна Малих рассказывала, пока у меня не покраснели уши.

Поскольку я хотел собрать все, что относилось к пивной, я облазил весь дом до последнего уголка. Наверху в одной из боковых комнатушек с маленькой дверью я обнаружил рядом с кроватями два закрытых чемодана и деревянную скамью. «Это скамейка для побоев, здесь занимались садомазохизмом, а в черном чемодане плетки лежат, можешь вытащить». — «Я бы с удовольствием взял этот чемодан», — робко произнес я. Она взглянула на меня: «Скажи по-честному, ведь и содержимое тоже. Можешь взять все, и со скамейкой вместе. А такой плеточки ты когда-нибудь пробовал?» — спросила она и, не дожидаясь ответа, вытащила длинную толстую собачью плетку. «Да, да, приходилось», — пролепетал я. «Тогда ложись-ка на скамейку». Минна Малих примерилась, плетка просвистела в воздухе и, как выстрел, хлопнула по моим коротким кожаным штанам. «Ну, видишь, все работает», — ухмыльнулась Минна Малих.

Я попал в такую пивную гомосексуалистов, где все соответствовало моему характеру. Тут занимались садо-мазахизмом женщины с женщинами, мужчины с мужчинами и, конечно же, проститутки, которые за звонкую монету давали отлупить себя или вели активную партию с покорными клиентами.

Когда мы с Малихами грузили мебель из пивной, по другой стороне улицы проходила элегантная дама в длинном приталенном пальто и экстравагантной шляпе. На трех красных поводках она прогуливала трех пекинесов, похожих на три растрепанных клубка шерсти. Вдруг Минна Малих закричала через улицу: «Эй, Вера, негодяйка, ты что, уже людей не узнаешь?» Дама развернулась, и три собачонки резво покатились через улицу.

«Ах, как жаль, что отсюда все увозят», — пропело нежное создание. «Все это едет в Мальсдорф, — объяснила Минна, и указала на меня. — У него там музей». — «Ах, я обязательно загляну». Дама исчезла, а я все гадал: элегантное пальто, прелестные серьги и собачки — что она могла искать на этой улочке? Магазин?

«Эта дама — парень», — сухо сказала Минна, увидев вопрос в моих глазах. «Прекрасная Вера, — продолжала она, — много лет «работала» для моего заведения, с пятнадцати лет. У Верочки всегда были денежные клиенты, и денежки она не пропивала. Ты не думай, драгоценности у нее все настоящие. Она была первоклассной мужской проституткой». Вплоть до шестидесятых и семидесятых годов государство СЕПГ пыталось избавиться от гомосексуалистов. Поэтому в один прекрасный день Вера со своими тремя пекинесами оказалась у пограничного перехода на Фридрих-штрассе, чтобы перебраться в другой мир — в Западный Берлин. Все ее знакомые и друзья собрались в зале оформления и встроили овацию. Некоторые стучали крышками от кастрюль, другие дули сквозь расчески. Вера протянула таможеннику свои документы. Он не хотел ее пропускать: «Вы женщина, а в документах стоит мужское имя. Если Вы мужчина и носите женскую одежду, мы Вас не пропустим». На что Вера прощебетала: «Даже если ты с таким никогда не встречался, золотко, тебе придется привыкать!» Таможенник совершенно растерялся и вызвал офицера, тот появился в сопровождении солдат с целой сворой овчарок. Он приказал скандирующим теткам очистить зал, видимо, опасаясь, что гомосексуалисты могут опрокинуть заграждения. Вконец разозлившись, они все-таки пропустили Веру.

Когда я смог предпринимать «заграничные» путешествия в западную часть города, я захотел снова увидеться с ней, но было слишком поздно. Она умерла театрально, гротескно, жутко и как-то буднично, почти так же, как прожила большую часть жизни. Убираясь дома, в платье, фартуке и с мусорным ведром в руке, Вера свалилась с лестницы и сломала себе шею. До последнего она носила платья. Она жила, как женщина, и была похоронена, как женщина. За ее гробом шло много народу, почти так же много, как за гробом Элли из пивного бара.