Я сам себе жена

Но вернемся к Минне Малих, этому берлинскому уникуму. Если дверной колокольчик музея грюндерства заливался, не умолкая, раз пятнадцать подряд, и к тому же кто-то колотил клюкой в дверь, я уже знал, кто пришел: Минна. «Лоттхен, открывай, Малиха пришла». Иногда по воскресеньям после обеда она проходила по музею вместе с группой экскурсантов, и когда мы добирались до последнего пункта экскурсии, «Мулакской щели», она частенько, пыхтя, ковыляла к стойке, проводила пальцем по металлической поверхности и ехидничала: «Лоттхен, ты свинья, опять не помыл стойку». — «Господа, исторический момент. Это последняя хозяйка «Мулакской щели»: Минна Малих», — сообщал я удивленной толпе посетителей и все аплодировали.

5 апреля 1971 года, за несколько лет до ее смерти, состоялось последнее выступление Минны Малих в «Мулакской щели». Это был ее семидесятый день рождения, я пригласил журналистов, явилась и группа с берлинского радио, чтобы взять у Минны интервью.

По мере того, как магнитофон беззаботно накручивал пленку, журналисты с радио чувствовали себя все более и более неуютно, лица редакторов покрывались то малиновыми пятнами, то пепельной серостью. Они и представить себе не могли: толстая Минна Малих, владея обстановкой из-за своей старой стойки, рассказывала истории из жизни квартала также грубовато и без прикрас, как они и происходили. Среди прочих и о симпатичной молодой блондиночке, которой любовник задрал юбочки в коридорчике «Мулакской щели». Минна в тот момент, проходя в кухню, бросила взгляд на блондиночку и ее любовника, устроившихся на деревянной скамье. «И что же обнаружилось?» — обратилась она к оскорбленно молчавшим журналистам. Она развела ладони на расстояние двадцати сантиметров и прыснула: «Вот такой прибор промеж подвязок». Журналисты растерянно переглядывались. Конечно, такая фраза не могла прозвучать по радио в условиях реально существующего социализма, и когда передача пошла в эфир, сочные истории Минны Малих, подсмотренные у самой жизни, были так подретушированы, чтобы могли доставить удовольствие даже дочке пастора. Ах, до чего же мещански приличным был «социализм» — здесь занимались сексом «по-старонемецки».

* * *

Музей, мебель, мужчины.

Как-то в 1963 году у меня была назначена встреча в доме на улице Розы Люксембург: осмотр часов с декоративными колоннами. Я вышел на Александер-платц, и тут мне встретился он: очень симпатичный, высокий, густые волосы, длинные летние брюки, пиджак небрежно переброшен через руку — мужественный Адонис. Трудно было определить его возраст, он выглядел молодым и гибким, но от него исходило то внушавшее доверие спокойствие и хладнокровие, которое присуще доброжелательным людям, с честью дожившим до седых волос. Он окинул всего меня буквально пронзающим взглядом. На мне были короткие черные кожаные брюки, сабо, помахивая своей маленькой сумочкой, я в прекрасном настроении вышел со станции городской железной дороги и замер. Между нами проскочила искра, я оглянулся ему вслед, он тоже оглянулся и кивнул мне. Я заколебался: плюнуть на часы? Во мне боролись все «за» и «против» — победили часы.

Как же я был разочарован, когда ореховые часы с колоннами 1890 года на поверку оказались фламандским барокко а-ля Данцигер 1910 года. Сегодня я вспоминаю не их, а того мужчину. Бывают такие мгновения в жизни, о которых помнишь много лет, потому что кажется, что ты что-то упустил. Неизвестно, действительно ли что-то было упущено, но воображаешь именно так.

Примерно в то же время я познакомился с Тутти, которую в действительности зовут Петер. Она ухаживала за животными в имении рядом с моим музеем. Шесть тысяч свиней копошились в хлевах, многие — хотя я служил там только ночным дежурным — поросились на моих руках. Когда я видел работу, я ее делал. Такова моя природа. Я не могу сидеть без дела. Кроме того, простых людей лучше всего убеждать трудом. А потом пришло время, когда никто в имении уже не удивлялся, увидев меня в фартуке и косынке.

Мое внимание привлекла личность, чья изящная фигура так сильно контрастировала с орлиным профилем, выступающим кадыком и раздвоенным подбородком победителя. Рыжевато-русое маленькое существо казалось слишком нежным для тяжелой работы в свинарнике. Я заподозрил, что у нас были одинаковые склонности. Одевшись девушками — она в нежно-зеленом платье, я в голубом, вытащив их шкафа светлые парики, подкрасив глаза и обувшись в туфельки, мы с Тутти промаршировали К станции и поехали в центр Берлина.

«Привет мышки», — приветствовали нас рабочие имения, которых мы встретили по дороге и которые не узнали нас в этом маскараде, хотя мы каждый день сталкивались с ними. «Мамочка и дочка вышли прогуляться», — кричали нам вслед рабочие. Тутти, гораздо меньше меня ростом, была убеждена, что «дочкой» могли назвать только ее, и торжествующе на меня поглядывала. Пассажиры в поезде сначала сомневались, но присмотревшись к нам как следует, определили: «Это все-таки бабы».