Я сам себе жена

Поскольку никого из приглашенных уже нельзя было проинформировать, они созвали по тревоге всех членов берлинского кружка, на следующий день установили посты на вокзалах, вылавливали ничего не подозревающих женщин и направляли их к месту тайной встречи. Конечно не всех удалось обнаружить, некоторые все-таки стучались в мою дверь. Но уже через несколько минут подкатывали наши лесбиянки, взвизгнув тормозами, прихватывали ошеломленных женщин и уносились к месту тайной встречи. Встреча состоялась.

Через несколько дней я получил письмо из городского совета по культуре: «настоящим господину Лотару Берфельде воспрещается проводить в музее грюндерства собрания и мероприятия любого рода».

Это коснулось не только встреч геев и лесбиянок. Рабочим бригадам берлинских предприятий, которые уже включили посещение музея грюндерства в свою культурную программу, запрещалось после окончания экскурсии уютно расположиться: посещение «Мулакской щели» отменялось безусловно.

* * *

Борьба с государственными инстанциями за музей продолжались, хотя восьмидесятые годы начинались так многообещающе. Две дамы из коммунального жилищного управления были просто в восторге: «Господин Берфельде, Вы сделали музей из этого дома! Мы чуть было не снесли его тогда. Да и сегодня мы ничего не смогли бы с ним сделать. Вы не хотите купить этот дом?» — «А на какие деньги?» Они мне его предложили по нулевому тарифу. Я чрезвычайно обрадовался, а мне следовало бы вспомнить проволочки и препятствия шестидесятых и семидесятых годов. За щедрыми обещаниями последовало — полное молчание.

Обещанный оценщик недвижимости так никогда и не появился. Магистрат, отдел народного имущества, безмолвствовал и ничего мне не отвечал. Однажды мне было сказано, что усадьбы не продаются. «Господин хороший, — сказал я сотруднику отдела, этот дом потерял титул «усадьбы» еще в 1920 году. Я не знаю, что вы мне продаете — старую деревенскую школу или детский садик, но в любом случае усадьбы вы мне не продаете». Практически, вы должны были бы переписать на меня развалины, которые я привел в порядок». Чиновник уставился на меня раскосыми глазами, будто я прилетел с другой планеты.

Два года спустя вновь появились посланцы коммунального жилищного управления, на этот раз вместе с шефом. Мне вновь предлагали заполнить бланк договора на покупку, как уже было в 1982 году. Вскоре после этого мне намекнули, что я всего один и не имею права в одиночку проживать в стольких комнатах. Что за чушь! Почти все комнаты относятся к музею. Даже мою спальню, где под кроватью стоит расписной фарфоровый ночной горшок, могут осматривать посетители.

Государственная безопасность продолжала прощупывать меня. Они, наверно, задавались вопросом: «Может, эта чертова баба попадется на приманку и продаст мебель на Запад?»

Еще в начале восьмидесятых посетители из-за границы нашли дорогу в Мальсдорф, прежде всего — французы и англичане. Я не переставал удивляться, как много иностранной публики толпилось у меня. Я ничего не знал о том, в каких странах были напечатаны статьи о музее, в каких книгах и справочниках упоминалось о музеях, старьевщиках и коллекционерах Мальсдорфа. У меня появились голландские телевизионщики из Амстердама, и вскоре после этого целые группы школьников стали приезжать из Амстердама на автобусах.

Одновременно я, естественно, обнаружил повышенный интерес государственной безопасности, и она расставила мне ловушку: однажды какая-то «американка», с очень высветленными волосами, очень подвижная, с тонкими, как проволока, губами, накрашенными вызывающе красной помадой, процокала каблучками по парадной лестнице. Свою огромную машину с американскими номерами она припарковала так, чтобы ее было видно. Эта блондинка — она выглядела по-американски, будто искусственный продукт, созданный в центре Штази, — пронеслась по комнатам, демонстрируя все возрастающий восторг. «What cost, я покупать, я платить доллар, what cost, what cost?» — манерно восклицала она, коверкая слова. «Мадам», — начал было я. Но она не дала мне вымолвить ни слова и начала торговаться, как на восточном базаре. С той лишь разницей, что, казалось, она была готова заплатить любую цену. Она вела себя, как кокотка Рокфеллера. Наконец, она утомила меня, и я прервал поток ее слов в стиле барокко. «Мне безразлично, много у Вас денег или мало, а это не блошиный рынок, а музей, и я ничего не продаю. Watching only». — «О-о», — протянула она с плохо сыгранным разочарованием, попросила не торопиться с отказом, хорошенько все обдумать. «Как жаль, как жаль, как жаль». Больше она не появлялась. Если бы я отреагировал по-другому, я бы, конечно, разделил судьбу своего друга, Альфреда Киршнера.

Музею принадлежал участок земли вокруг него, и я засадил его, как парк имения. Простой, деревенский, он казался маленьким лесом. Прямо идиллия — до 1987 года.