Я шкурой помню наползавший танк

Подобную сценку наблюдала на станции Еленовка. Жду электричку, чтобы к дочери в Мариуполь уехать. А здесь обстрел начался. Все пассажиры под защиту вокзальной стены переместились, на перроне только один старичок остался. Снаряды над головой пешком ходят, а он преспокойно курит. Минут семь или восемь спустя на перроне еще трое объявились. Солдаты. Лица в копоти, одежда разорванная, озираются, словно стая волков за ними гналась. И сразу к старику с вопросом: ”Батя, в какой стороне Волноваха?” – ”Что?” – ”Батя, в какой стороне Волноваха?” – ”А?” И тут один из вояк как влепит старичку в ухо. ”Зачем, изверги, – кричу издалека, – старого человека обижаете? Глухой он”. Хотела добавить, что электричка, если обстрел прекратится, скоро прибудет, но троица уже подалась по шпалам в сторону узловой станции Волноваха. На бегу тот, который старичка ударил, обернулся и неведомо кому кулаком погрозил: ”Придет время, за всё, сепары, ответите!”»

ЗАРЕВО НАД ПЕРЕКРЕСТКОМ

Давно замечено – если в окнах отражаются артиллерийские зарницы, человека тянет к ему подобным.

Так и я, заслышав голоса на перекрестке, оставляю устроенный на лестнице НП и бреду туда, где в темноте мерцают огоньки сигарет. Мужиков трое, все с моей улицы. Ответив на пожелание доброй ночи, продолжают прерванный разговор:

– Неужели не понимают, что каждый упавший на город снаряд порождает как минимум врага? А то и кровника… У моей племяшки жениха убило, так она сегодня забегала к нам попрощаться. В камуфляжке, с пистолетом на ремне.

– На той стороне только радуются, если здесь кого убьет. Позавчера отвозил смену, услышал кой-чего… Заходит в салон автобуса двухметровый укроп, рот до ушей: «Что, сепары, укакались, когда ваш городишко ”Градами” взбодрили?» Мои пассажиры, ясно дело, как воды в рот набрали. Но двухметровый, думаю, в том молчании, кроме страха, еще и другое почувствовал. Выматерился и ушел.

– Я тоже на той стороне недавно был. Отвозил запчасти к комбайну, которым должны тёщину пайку убирать.

– Давай покороче, горло надо промочить…

– А покороче – вышел из посадки возле тёщиного надела малый с автоматом: «Здесь, – говорит, – мины по периметру. Ближе, чем на полсотни шагов к полезащитной полосе не суйтесь». – «Что же вы, – спрашиваю, – мирным людям мешаете урожай убирать?» Как он взъерепенился: «Это вы – люди? Колорадские жуки, которых давить надобно». Плюнул мне на левый башмак и обратно, в посадку, уполз.

Притихли мужики, булькнуло в передаваемой из рук в руки бутылке. А на лицах отблеск артиллерийских зарниц. И точно так же, как пожары за дальней околицей, смрадным ручьем растекалась злоба, чью горечь ещё придется отведать донецкому шахтеру, херсонскому чабану и закарпатскому лесорубу.

НАС ПОСЛАЛИ ЗА ДАЛЬНИЙ МЫСОК

Раннее утро. Загородный пруд. Противоположный берег едва просматривается сквозь пух предрассветной дымки. Рыбаков двое, Василий и Васька: так мужиков называет бабушка Галина. Василий – сын, Васька – зять. За глаза – Тюлюлюй.

Что сие означает, остается лишь догадываться. По крайней мере, в толковых словарях есть тюлька и тюль, а Тюлюлюя нет.

Я при Василиях вроде приложения. Узрели в выходной у калитки соседа, пригласили подышать свежим воздухом. И теперь, похоже, раскаиваются. Соглядатай на рыбалке – все равно что тёща в спаленке молодоженов. Да ещё со свечой в руке. Её бы послать подальше, но деликатность мешает. Впрочем, глаза компаньонам стараюсь особо не мозолить. Устроился под кустиком одичавшей бирючины, изучаю окрестности. А они под занавес лета так же хороши, как и дамочка, о которой сказано: «Сорок пять – баба ягодка опять». Это у неё, прелестницы лукавой, ладони пахнут росой луговых трав и медовыми сотами.

В окрестностях обозначилась еще одна живая душа.

– Похоже, – говорит зять бабушки Галины, выбирая из банки червя пожирнее, – Бурмило ползет. Ишь, как веслами туман перелопачивает.

– Сейчас начнет ныть, что местечко для избранных захватил, – добавил Василий.

– Кто такие, эти избранные? – поинтересовался я из-под кустика.

– Начальники всякие, менты, кореша егеря, – объяснил Васька, – крутизна местная, при которой Бурмило ряшку отъел.

Наконец шлепки прекратились, и в пологий берег на некотором удалении воткнулась лодка. Физиономия гребца, как я заметил, благожелательностью не светилась. Да и лицом я бы поостерегся её назвать. Похожие на ягодицы щеки, верхняя губа козырьком свисает над нижней, глаза цвета болотной воды. Воистину – ряшка.

– Сматывайте снасти и – бегом за дальний мысок, – командует егерь.

– Счас, – окрысился Васька. – Только шнурки погладим!

– Умный, да? Или бугром назначили?

– Я – нет, а вот человек под кустиком, так он на всю округу самый большой бугор.

– Почему не знаю?

– Значит, не положено. И вообще, Бурмило, греби отсюда, – вконец осерчал Васька.

Мелковатый, остриженный криворукой парикмахершей, он попер на егеря с такой яростью, что тот, похоже, поверил в мою принадлежность к касте избранных.

– Ладно, – молвил после тягостных размышлений Бурмило. – Оставайтесь. Ни пуха, ни чехуи…