Я шкурой помню наползавший танк

Ковбой прав. В списке опасных существ планеты значатся: крокодилы, пресноводные улитки, собаки, змеи и комары, а волков нет. Наиболее кровожадные гарпии, как мне кажется, обитают в среднем течение Миуса. Против них бессильны разложенные по периметру костры и самые радикальные мази. Чтобы не быть заживо съеденными злобными кровопийцами, я плыл по Миусу ночью, освещая себе путь фонариком, а днем бросал якорь на ветродуе и отсыпался.

Однако и это не спасало. К исходу путешествия меня едва не приняли за вражеского лазутчика. А всё по милости девицы с погонами прапорщика погранвойск, которая целый час пыталась обнаружить сходство вклеенной в паспорт фотографии с моей опухшей от укусов физиономией.

За поворотом – поворот

Нет, Федор все-таки напрасно иронизирует по поводу малых рек. Конечно, Сюурлей не Тихий океан, а труба моего плавсредства, как говорится, пониже, чем на патентованных лодках великого путешественника.

Но океан подобен пустыне, а здесь за каждым поворотом что-нибудь новенькое. Упорхнувший в чащу выводок диких поросят, мыслящий образами пастух, рыбак на подгнившем мостике, такой же ветхий, как и само деревянное сооружение.

– Похвастайтесь уловом, – прошу.

– Нечем, – откликнулся дед. – Пара карасей – не добыча.

– А где знаменитая шемайка?

– Как началась война, так она и вовсе перестала заходить в нашу речку. Шемайка – рыба чуткая, шумных мест избегает. Нет, фотографировать меня не следует. Как чего? От бабки и алиментов скрываюсь, – расхохотался ветхозаветный рыбак.

Чуть ниже по течению отдельно лежащий валун на правом берегу. Камень, как камень, только выкрашен серебрянкой и алая звезда в верхнем углу. Ни даты, ни имени, просто безмолвный знак, что кто-то о ком-то помнит до сих пор. Гребу вполсилы, большей частью доверяя лодку течению. Ведь природа и люди оставили для свободного плавания малый отрезок пути. По корме – острые сучья топляков, впереди – граница.

Следующую остановку делаю у подвесного моста через Сюурлей. Его доски, словно клавиши рассохшегося фортепиано, откликаются на каждый шаг. А еще мост едва внятно общается с рекой на языке ветра-низовки, который сулит скорое ненастье.

Я вижу, каким оно будет. Вначале падут туманы, затем их сменят тягучие, как песнопение волчьих стай, дожди, а в байрачном лесу пуще прежнего засвищут желуди, которые насквозь прошивают грибные шляпки и заставляют вздрагивать толстошкурых кабанов.

Но ненастье грядет не сегодня или завтра. И сейчас похожая на монастырскую послушницу река несет мою лодку туда, где плещется океан сентябрьского солнца.

Часть четвертая О братьях меньших замолвите слово

ГРАЧИ ПРИФРОНТОВЫЕ

Грачи, как и цепные псы, надвигающуюся опасность угадывают раньше обывателей. Если среди ночи за городской околицей раздалось карканье, будь уверен – птицы услышали лязг досылаемых в казенники снарядов сто двадцать второго калибра.

Правда, сами военные стороной обходят черные тополя на месте слияния малой речушки и безымянного ручья, где ночуют пернатые. Меры предосторожности ввели после того, как водитель-механик самоходки поздним вечером решил прогреть двигатель. В результате экипаж панцирника весь последующий день соскабливал с брони въедливое гуано.

Страдающие медвежьей болезнью пернатые заодно отучили домохозяек оставлять на ночь вывешенное для просушки белье. А все потому, что при первых же залпах грачи покидают ночлежку и до самого утра кружат над городом. Они густо укрывают крыши домов белыми потёками и приводят в состояние шока запоздалых прохожих. Я сам однажды чуть не распластался на тротуаре, когда над головой раздался густой шум. Такой обычно издают летящие стаей реактивные снаряды.

Впрочем, бомбардировки иногда делают доброе дело. Стоит парочке фугасов разворошить городскую свалку, как грачи стремглав мчатся туда, где можно утолить голод контужеными опарышами.

ПОМИНАЛЬНОЕ ЯБЛОЧКО

Погосты первопроходцев Дикого поля чем-то напоминают протянутые за подаянием ладони нищих. Оплывшие могильные холмики похожи на пропитанные хронической грязью мозоли, а обесцвеченная ненастьем полынь кажется бахромой изношенных манжет.

Однако мне нечем осчастливить протянутые ладони. Поэтому в душе зарождается чувство беспомощности и вины перед рубленными из ноздреватого камня крестами.

Они безвозвратно увязли в скудной почве и обросли лишайниками. Но если потревожить перчаткой их вековой покой, обнажаются древнегреческие письмена.

Прошу своего восьмидесятипятилетнего поводыря Христофора перевести содержимое эпитафий, однако старец виновато пожал плечами:

– Всего две зимы в школу ходил. Язык предков понимаю, могу объясниться, а вот чтению не обучен.

– В таком случае ответьте: что побудило вас похоронить супругу на заброшенном погосте?

– Чего ей среди чужих делать… Здесь все свои, начинал с прадеда Ставра, который сто два года прожил. А вот и могила моей жены Доры. И – Соньки…