Я, собачка

Как у прилавка с конфетами, где жили своей жизнью глаза, перепрыгивая с батончиков на халву, Марина видела выбор, перед которым терялась. Она сидела у подоконника, оплетенная паутиной чужого города, и, кажется, плакала, совершенно не понимая, чего боится больше. И чем дольше она думала, тем сильнее путалась в белых нитях, словно кошка в бабушкиной пряже. Но никто не помогал, все только смотрели, наверно, считая ее нелепой и смешной.

– Ты чего ревешь? – процедил Принц, вслепую схватив со стола один из пузырьков, маленький, пузатый, с круглыми таблетками внутри.

– Хочу и реву, – пропищала Марина.

Она завертелась, безуспешно стряхивая с себя придуманную паутину, и, не зная, куда деться, упала под мышку Принца, где было тепло, пусть и не очень приятно пахло.

Таблетки застучали мелким летним дождем о стенки пузырька. Марина вслушивалась в эту болезненную капель, ожидая, когда сухим летним громом прозвучит упавший после сна голос Принца. Но тот молчал, явно жалея комок Марины под своим боком. Ей было ужасно неловко мазать слезами чужие ребра, облепленные черной футболкой, а остановиться не выходило. А когда Марина обвила Принца руками, без слов упрашивая не прогонять, хотя бы пока она не доплачет, то вдруг потонула в тепле и мягкости. Ей на плечи легло одеяло, которое Принц почти заботливо подоткнул под бок. В движениях его, конечно, читалось «бесишь», но с легким оттенком тревоги.

Свернувшись в рогалик, как обычно делали пригревшиеся на солнце собаки, Марина теперь лишь сопела, стиснув решетку зубов. А в голове задорный, словно сотня радостных колоколов, папин голос повторял фразу из мультика: «Это ты ревешь или я реву?». Но она не смешила, лишь сильнее утягивая на самое дно, воруя и без того слабое дыхание. Марина мечтала, чтобы советы, как и раньше, сыпались на нее сверху, оставляя чужие шишки, – своих набивать ей не позволяли, но менее больно от этого не становилось. Марина не отказалась бы даже от прилетевшего в лоб ворчания.

Квартира превращалась в тюрьму, из которой не выбрался даже взрослый Принц, умевший, как казалось Марине, смотреть пальцами. Сейчас он тоже оглядывал ее подушечками, неумело блуждающими по плечам и правой лопатке. Наверняка делая выводы, что Марина мягкая и местами круглая – это были не лучшие ее качества. Приподняв занавес ресниц, она оглядела зыбь на черной футболке, на которой плясало солнце, и попросила дурацкий грецкий орех внутри своего черепа придумать наконец выход. Но тот, зашевелившись под белой костяной скорлупой, очевидно указал на дверь.

– Я хочу домо-ой, – наконец завыла Марина, не найдя внутри себя ни единой нормальной мысли – только огрызки воспоминаний и шумящую запись папиного голоса.

– Слушай, – слово с шипением слетело с сухих губ Принца, выталкивая скопившуюся внутри боль вместе с неприятным оливочным запахом, – я больше и слова не скажу, только помолчи. У меня сейчас ноги взорвутся. – Он потер лицо и напоследок впился в него давно не стриженными ногтями, оставляя на лбу глубокие борозды-полумесяцы.

– Мне страшно, – пискнула ему под мышку Марина вместо ожидаемого извинения. Ее ноги, конечно же, никогда не взрывались, но сейчас нечто похожее происходило внутри. – А вдруг ты просто надо мной смеешься? Я вот убегу. И потеряюсь. Как Ванечка!

Такие дети превращались в листки, на которых, должно быть, оставались навечно. Маме наверняка не понравилась бы картинка, отпечатавшаяся на пожелтевшей бумаге, ведь Марина на снимках вечно моргала, жевала – да и вообще занималась бог знает чем. Но потом мама бы точно затосковала и, как женщина у поездов, начала бы бегать в красивом платье и босоножках, спрашивая, не видел ли кто ее дочку, – а люди безразлично шагали бы в ногу по своим делам, утопая в звуках своих голосов и гудении железных гусениц.

Мамины слезы потекли из Марининых глаз, падая на мятые простыни.

– От тебя башка болит, – процедил Принц, больше не осматривая ее пальцами, а пытаясь спихнуть с королевской кровати. Из него летели ругательства, отскакивая крошечными мячиками от стен. – Иди в свою комнату, дурочка! И не вылезай оттуда.

– Но… – Марина попыталась вцепиться в Принца, который слабо сопротивлялся, предпочитая скорее сцеживать плохие взрослые слова.

– Да отвали от меня… – Он не закричал, просто голос зазвучал грубее. – Я не смогу решить за тебя. Хочешь, пожалуйся на меня Ангелине. Без разницы.

Пальцы-петельки хватали футболочные складки, но те волнами выскальзывали: будто тоже пытались прогнать, куда больше жалея извивающегося Принца, чем соленую, как и полагалось морю, Марину. Из носа тек, щекоча впадину над губой, ручей, глаза плыли в дрожащей воде, устав смотреть. Марина огладила лицо, смахивая с него капли, от которых отяжелели волосы, ресницы – да и вся она размякла, словно превратившись в набухшую желтую губку у рукомойника. Такую совсем не хотелось трогать, а еще она пахла сыростью и почему-то уличными собаками.