Я, собачка

Александр знал куда больше Марины. Он потерял счет времени, но прекрасно считал людей, запоминал голоса, черты, которые успевал вырвать из полутемноты. Врачи, бравшие у Александра анализы перед операцией, старательно – как не самому умному ребенку – объясняли Александру Сергеевичу, что пациенту, его маленькому тезке, нужен покой. При полном отсутствии должного ухода кости Александра срослись неправильно. Впрочем, сам он, пробывший в заточении в лучшем случае полгода, считал, что пара часов наедине со следователем его точно не убьет.

Он не доверял взрослым. «Где вы были, когда меня забирали из дома?» – бросил он в первую встречу, злобно посмотрев из-под опущенных бровей. Вернее, не всем взрослым. Маму Марины, невысокую женщину с одуванчиковой прической, которая ласково звала его «сынок» и ухаживала за ним в больнице, он слушал. И опасливо принимал ее заботу.

– «У семи нянек: как полицейские упустили из-под носа торговца детьми!» – с выражением зачитал Гриня. Александр Сергеевич мысленно закатил глаза. – Она бы еще громче на болотах выла! – По тону было слышно, как сильно Грине хочется сплюнуть себе под ноги имя Виолы. Она злила его – и он старательно делился злостью с окружающими. – Мы бы тогда никого и не нашли! Мне интересно, она вообще не думает о последствиях?

– В том-то вся и беда: думает, – устало отозвался Александр Сергеевич. Но продолжить не успел: Гриня, встряхнув в руках погасший телефон, выпалил:

– Только непонятно о чем! И чем! Она не помогает следствию, не помогает жертвам! Она просто, простите уж, шеф, ссыт людям в уши!

– И, судя по тому, с какой скоростью разлетаются именно ее статьи, людям это нравятся. – Александр Сергеевич поднял плечи, удивляясь, с какой же близорукостью Гриня не замечает очевидного: даже он неслучайно натыкается на материалы Виолы. – Людям хочется зрелищ. Хочется пощекотать нервы. И понять, что все это далеко, все это – не с ними. Не ты хреновая мать, продавшая сына за дозу. Не ты ради легких денег ввязался в какое-то дерьмо. Они прочитают – и пойдут себе дальше. Ребенка в школу отводить. Потом – на работу. Ни на секунду не задумавшись о том, а сколько раз сами они молчали. Сколько раз отворачивались.

Внутри Александра Сергеевича постоянно тлели угольки, никогда не угасая полностью. Там, где раньше был человек. Такое случается, когда любишь кого-то очень сильно. Ты даешь человеку прорасти в себе. А то и вовсе заменить сердце.

Так вместо сердца Александра Сергеевича жила маленькая Сан Санна. Неуклюжая, в голубом комбинезоне, с теплыми ладошками. Она смотрела на него с фотографии в рамке – огромными зелеными глазами – и бежала, переваливаясь, встречать с работы. Она придавала силы, когда те были особенно нужны. И оставила после себя одни угли.

С ее пропажи прошел год. За этот год маленькую Сан Санну так и не смогли отыскать. Теперь взгляд с фотографии жег – и Александр Сергеевич запрятал ее подальше, под кипы документов и обезображенный степлер. А жена, явно не хотевшая зрелищ, но отчаянно искавшая виноватого, так и не смогла простить Александра Сергеевича. Она ненавидела себя. Но винила его. Она потеряла. А он… он не нашел.

– Взять ту же Марину Горошко. Или Ваню Пожарского. – Александр Сергеевич поморщился, вспомнив Ваню, доверчивого Ваню, который так и не понял, что такого с ним произошло. Вечный ребенок, купленный за бесценок, он не пытался сбежать из чужой квартиры – даже когда ее хозяин повесился на ремне, – а так и сидел в углу, тощий и голодный, переставляя местами своих динозавров. – Им бы оправиться после всего. В школу пойти. Друзей завести.

– Шеф, слышали, Горошки хотят Макарова усыновить? – Гриня на мгновенье забыл про зажатую в кулаке карманную Виолу. И его улыбка наконец из нервозной, трясущейся, стала искренней и такой широкой – почти до оттопыренных ушей.

– Слышал, – улыбнулся Александр Сергеевич

Не упомянул, конечно, что не только слышал, но и пытался – пытается до сих пор – посильно помочь. О таком не напишет Виола. Хотя бы потому, что не узнает. Александр Сергеевич предпочитал быть кем-то вроде крестной феи: неприметной, странно выглядящей, появляющейся только по необходимости. И творящей сомнительную магию.

Гриня подсобрался: пришел же искренне поделиться бегущим по венам негодованием, а сам поплыл, стоило подумать о чьем-то, даже чужом «долго и счастливо». Молодой еще, вчерашний студент, который и в органы-то пошел за пресловутым счастьем для всех. И пока не разочаровался. Он готов был вечно снимать с деревьев котят, слушать умалишенных стариков, живущих в квартирах, больше напоминавших помойку, таскать кофе, не до конца, видимо, понимая, в чем заключается его работа. Но даже такой, с непогасшей верой в хорошее, он был нужен людям. Не ради надежды, так в качестве козла отпущения.

Следаку, собравшему вокруг себя их, причастных, неравнодушных, готовых (вместо него) влезть и в дерьмо, и в бумажные горы, Гриня смотрел в рот, надеясь однажды превратиться из гусеницы во что-то чуть менее неуклюжее и чуть более опытное.