Я, собачка

В проеме, сжимая в веснушчатой руке телефон, стоял парнишка с простым и как нельзя подходящим ему русским именем Гриня – Григорием его получалось называть с трудом, но иногда приходилось. Рыжий, туповатый, предельно честный. Таких или любит удача, или они долго не живут. Гриня все еще был жив и цел. Но, судя по постоянным травмам, удача к нему питала противоречивые чувства.

Позади Грини жужжали потревоженным ульем голоса. Он явно вырвался оттуда, тяжело дышащий, с неровным румянцем на щеках. Сразу видно: говорил много, яростно, стараясь быть громче остальных. У Грини – раздутое чувство справедливости и иммунитет к взяткам. А еще Гриня иногда не знает, когда стоит промолчать. У удачи к нему противоречивые чувства. У Александра Сергеевича тоже.

– Видели, что эта сырная опять написала про ваших детей?

Их так и прозвали в отделении – «его дети». Хотя знали всех поименно. И тех, кого смогли найти, и тех, кого слишком хорошо спрятали. Его дети, его зверята, в руках взрослых людей переставшие быть людьми. Среди них встречались плюшевые медведи и резиновые змеи, божьи коровки (сразу две, в комплекте). И одна храбрая собачка.

Нет, конечно, дети пропадали всегда. По статистике ежегодно пропадает сорок тысяч детей. И не всех удается найти. Даже днем, на глазах у десятков прохожих, чужой человек может легко увести ребенка. Пока другие будут смотреть. Пока другие будут молчать. Здесь Александр Сергеевич ощущал душащее бессилие. Храбрую собачку тоже увели именно так.

Поначалу даже казалось, что Толстый Дядя, о котором она трещала идиофоном, тоже где-то тут замешан, стоит где-то между звеньев отлаженной схемы. Вот только не стоял он, не стоял. А сидел в обезьяннике – человек среди обезьян. Как в отвратительной шутке: угодил туда за дофига лицо умное. А может, было за ним, за тем лицом, и что-то еще. Например, совсем не криминальная, но не удержавшаяся за зубами правда о собственном отношении к представителям власти.

А вообще поначалу не верилось. Напоминало сценарий очередного артхаусного кино, где детей открыто продавали, как старые вещи, за не слишком большую цену. Где многим попадались объявления, короткие, рубленые, со старыми игрушками, которые выглядели настолько потрепанными, что никто не стал бы покупать их своему ребенку. На обычные сообщения продавцы не отвечали. Многим такие объявления казались просто злой шуткой – еще и вкупе с растянутой картинкой низкого качества.

– Мы уже прочитали, – доложил Гриня, пошкрябав за ухом. – Это просто…

– Скажешь одно из своих новомодных словечек, – выдохнул сквозь зубы Александр Сергеевич, не слишком желая копошиться в недрах памяти и вспоминать очередной затерявшееся там термин, совершенно не нужный ни в работе, ни в жизни.

Но Гриня удивил, достав откуда-то из пыльных чуланов русского языка слово «нелепица», как нельзя кстати подходившее его имени.

Видимо, в этой новости сок еще остался – и его старательно выдавливали нежные женские руки. Александр Сергеевич так же старательно не читал статьи – ее статьи. Тексту с такой долей вымысла место в художественной литературе, а никак не на главных страницах новостных порталов. Но она упорно лезла, прячась от праведного гнева за явно вымышленным именем. Виола. Или, как прозвали ее в отделении, женщина-сыр.

Ее изначально не слишком волновали найденные дети. Грязь выделялась ярче, грязь продавалась лучше. Люди с искренне мазохистским наслаждением барахтались в ней – и щедро делились с окружающими. Эту Виолу Александр Сергеевич запомнил. Черные кудри, черные губы, черные тени. Не женщина – само воплощение грязи. И ее постоянно всплывающие статьи только путали, создавая ненужный шум. Мешающий шум.

– То до Ангелины доколупаться пыталась. Потом Горошко кровь попортили. – Застывшая на лице Грини улыбка была явно нервной, убрать ее он не мог, а когда пытался, то начинал улыбаться еще шире. Этого доморощенного борца за справедливость, как и многих в отделе, раздражала – до скрежета зубов – невозможность позакрывать рты любителям копошиться в чужом нижнем белье. По крайней мере, гуманными способами.

С самого начала Александр Сергеевич знал, что семья Горошко окажется под прицелом. Ведь именно храбрая Марина Горошко тогда подбежала к нему, по счастливой случайности решившему выбраться в обед за не самым отвратным кофе. Марина с точностью описала все, что смогла запомнить. И лишь под конец зарыдала, умоляя спасти какого-то принца.

Принца звали Макаров Александр. И он с остервенелостью дворовой собаки, которую взяли к себе добрые люди, защищал Марину и ее мать от назойливых репортеров, желавших урвать хотя бы кусочек истории из первых рук. В новостях его окрестили «мальчик с приданым»: после того как мать предположительно покончила с собой, поняв, что продала собственного сына, от нее осталась квартира – и не в самом худшем состоянии. Конечно же, на квартиру налетели стервятники – те неравнодушные, которым не было дела ни до сторчавшейся матери Александра, ни до самого Александра.