Я, собачка

Деловитые взрослые проплывали мимо чужих несчастий: наверно, уже привыкли к этим листам, к этим лицам. А незамеченные дети шептали, прося о помощи, они не могли кричать. Марина слышала все. Она почти перешла на бег. Но с каждой минутой она чувствовала себя только меньше, почти зернышком, но никак не способным сточить скалы морем.

Она бежала все быстрее – а город словно замедлялся. Люди один за другим застывали ледяными фигурами: вот занесла ногу над лужей в надтреснувшем морозном стекле девушка с тяжеленной сумкой; вот прямо на пути у прохожих уткнулся в телефон мальчишка в толстой вязаной шапке; вот семья намертво прилипла к витрине, из-за которой выглядывают утопающие в тепле торты. И никому вокруг не было дела до оглушительного шепота чужих детей, до отчаянно бегущей Марины с голыми ногами. Она дергалась, как на пружинках, сминая расстегнутую курточную змейку. Она искала добрых полицейских – папиных полицейских, – но не могла найти.

А потом время резко ускорилось, стараясь догнать и схватить за сапожок. Марина вдруг увидела кого-то другого. И заледенела сама.

Навстречу ей, подрагивая, точно сытый огонек в печке, неторопливо вышагивал Алексей в знакомой блинной кепке, левой рукой сжимая маленькую детскую ладошку. Девочка семенила рядом, то и дело потирая заспанные глаза-щелочки, пока высокий черный хвостик, который мама называла «мальвинкой», а папа – головой-ананасом, смешно пружинил. На локте Алексея, обхватив его за шею, сидела вторая девочка, в точности такая же, как и первая, и мирно сопела между его ухом и плечом. У них были одинаковые пуховики цвета вишневого сока и модные, почти взрослые сапоги с набойками, наверняка задорно цокающие по асфальту.

Следом из желтой машины с шашечками выпорхнула Бабочка, только куда более белая – будто к моменту встречи с Мариной успела подустать от облепившего все ее тело цвета. Она распушила пальцами ворот куртки, посмотревшись в темное окно, а затем отворила заднюю дверь, выпуская наружу настоящую маленькую леди. Та, чуть постарше Марины, носила на губах блестящую помаду, а в ушах – самые настоящие звезды. Но при этом постоянно роняла голову, как если бы родители одели ее в самый неудобный на свете наряд и заставили выйти так к родственникам. Картинка зарябила, как бабушкин выпуклый телевизор. В нем жили жуки-помехи, и папа говорил, что его чинят легким ударом кулака. Марине, признаться, тоже хотелось стукнуть.

Бабочка вдруг растворилась, взметнулась в воздух дымка, которая еще совсем недавно была маленькой леди, – а навстречу, прямо Марине в лицо, полетели шепчущие листы, хлопая уголками-крыльями. Она завертелась волчком, замахала руками, прогоняя их прочь, но врезалась по неосторожности в одного из оживших прохожих.

– Сдурела, что ли? – На нее обрушился тонкий голосок белокурой девушки, надавав по и без того горящим щекам. – Совсем конченая! – Марину оттолкнули, не удостоив и взглядом. Она обернулась даже не зернышком – песчинкой в бесконечном потоке, которую швыряли из стороны в сторону бурлящие волны.

Слезы голодными кошками заскребли горло. Захотелось вдруг побежать обратно, в тепло, туда, где под мокрым одеялом лежит Принц, наигрывая на складках беззвучную мелодию. Колени раскраснелись от мороза, а нос готов был обернуться водопадом. Но Марина упрямо пошла вперед. Внутри ее головы стучали мелкими камешками злые слова.

«Совсем конченая».

Уж лучше бы так ее обозвали школьные задиры, а потом дернули за лямку рюкзака. С ними Марина смогла бы справиться. Сейчас – точно.

На остановке рядом, на пустой полосатой лавке, сидел, болтая короткими ногами в босоножках, Ванечка. Он толкал ладонью стегозавра, а когда тот заваливался, подтягивал к себе и толкал снова. Ванечка не выглядел грустным или одиноким. Да и как можно грустить, когда небо сыплется на тебя крохотными пугливыми облачками, а рядом ходит по рее настоящий динозавр, пусть и маленький. Но вскоре их двоих – Ванечку и игрушку – забрала Бабочка, только немного другая, и дело не только в одежде. Вся она была тревожная, острая, хоть и старалась это скрыть. Браслеты на запястьях бились друг об друга, но не звякали. Или это Марина просто не слышала? Картинку закрыла собой перетекающая толпа.

Листки с выцветшими лицами снова пикировали ей навстречу, словно хищные птицы, пытались клюнуть. Марина прятала глаза за ладонями, ловя град чужих смешков, – и все прибавляла, прибавляла шаг. От них хотелось бежать – и она опять побежала, прочь от дома, пока к нему стекались рябящие, полупрозрачные дети без имен. Дети-зверюшки, такие же, как и сама Марина. Медведи и ящерицы, собаки и божьи коровки.

И целая половина зайца.