«Я собираю мгновения». Актёр Геннадий Бортников

Прав был Розов, когда говорил, что взрослый зритель уносит в своем сердце меньше впечатлений, чем юный, и сами впечатления остаются в душе на более короткий срок. В возрасте 15–18 лет воздействие на юношу или девушку спектакля или прочитанной книги огромно. По мнению драматурга, «Главная воздействующая на зрителя театра сила скрыта в том, как бы искусственном эмоциональном опыте, в котором участвует зритель».[17]

В лице Бортникова драматург нашел идеального проводника своих чистых эмоций.

Где-то в то же время меня и подружку оглушил фильм «Гамлет» с Иннокентием Смоктуновским в главной роли и, помнится, слова героя о том, что «я – не инструмент, не флейта, и на мне играть нельзя». От всей души мы сострадали датскому принцу в зловещих декорациях Эльсинора под гениальную музыку Шостаковича.

В год премьеры в театре им. Моссовета Бортникову было двадцать четыре года, но выглядел он на неполных восемнадцать. И как удивительно ему не шла старость, настолько впору ему пришелся, наброшенный на его плечи, плащ молодости, который он носил достаточно долго под куплеты флорентийского герцога: «Юность, юность, ты чудесная, / Хоть проходишь быстро путь. / Счастья хочешь – счастлив будь / Нынче, завтра – неизвестно».[18]

Когда мы переступили порог театра, что был утоплен в глубине сада «Аквариум», спектакль «В дороге» шел возможно полгода или даже больше, так как у исполнителя главной роли уже существовал шлейф из постоянных поклонниц. Слова «фанатки» тогда еще не существовало. Было много странных персонажей всех возрастов, буквально со страниц романов Достоевского. Озабоченно шушукаясь, вытянув шеи, перетекали по фойе стайки девиц. В первых рядах партера наше внимание неизменно привлекала высокая сухая дама с породистым профилем. С ее фигуры считывался особый аристократический флер, над ней невидимым зонтиком будто сиял энергетический нимб. Позже мы узнали, что это была как раз режиссер спектакля Ирина Сергеевна Анисимова-Вульф.

В антракте мы ходили мимо, сбившихся в кружок поклонниц, с акцентированно-сосредоточенным выражением на лице, чтобы нас невзначай не заподозрили в каких-то симпатиях к их кумиру, не говоря уже о любовях. В общем мы ходили по фойе с эдаким высокомерным посылом к миру, что «на нас играть нельзя». В буфет мы не заглядывали, хотя в другом месте перекусить не отказались бы, но мещанским бутербродам в храм искусства вход был запрещен.

Сам сюжет пьесы незамысловат: столичный ершистый юнец Володя сослан к зауральской родне на перевоспитание. После словесной перепалки с дядей из провинции он сбегает из их дома, за ним увязывается его двоюродная сестра Сима, на самом деле ему не родная, а приемная. Молодые люди проводят в дороге несколько дней. В недоразумениях и притираниях, ссорах и примирениях между ними возникает чувство.

На репетиции режиссер Анисимова-Вульф предоставила на откуп Бортникову всю сцену, и паренек разошелся Фанфан Тюльпаном на крыше, так что драматург, присутствующий в зале, разволновался не на шутку: «Помилуйте, а где же мой текст?». Автора тоже можно понять, но Ирина Сергеевна успокоила Розова: «Виктор Сергеевич, кого из зрителей сейчас удивишь текстом?» Благодаря тому, что на репетициях шлюзы были открыты, спектакль засверкал.

Он был очень высокий, а Нина Дробышева, исполнительница роли Симы, – маленькая, он всегда наклонялся к ней, когда произносил текст:

«Володя: – Так ты не сестра?

Сима: – Отец нашел меня в Пинских лесах в сорок четвертом году, когда отрядом командовал. Мне, говорят, и года не было.

Володя: – Чья же ты?

Сима: – Не знаем, мы уже где только справки не наводили, куда ни писали.

Володя: – А зовут тебя как?

Сима: – Ты чего?

Володя. – Нет, я спрашиваю, как тебя назвали при рождении?

Сима: – Я откуда знаю.

Володя: – Погоди, погоди!.. Так, ты может быть, Зина? Галя? Варя? Фекла?..

Сима: – Отстань, пожалуйста.

Володя: – Ты – никто! Понимаешь ли ты это? Ты – не ты! Ты – тайна, загадка. Ты – прелесть!» … верно, Луиза?»[19]

Гром и Молния! Как восклицают в тех же пьесах – он не был начинающим актером, вышедшим на сцену лицедействовать, не был даже талантливо воплощенным персонажем театральной истории. Он был воздухом с горных вершин, который «свеж, как поцелуй ребенка», он был Наташей Ростовой, летящей над ночным садом. Его светлая пушкинская энергия, срываясь с каждым ударом сердечной мышцы, слетала в зал и ее, пылающую, жадно заглатывали зрители. В самой сердцевине его – не без толики итальянской составляющей – сердца во все концы света сияла невероятная свобода. Ей-богу, стоило назвать его именем какое-нибудь малое солнце.

Федор Чеханков, друг, присутствовавший впервые на прогоне, никогда ранее не видевший приятеля в деле, не мог поверить тому, что оказывается он давно знаком с этим величайшим актером, который на сцене отдавался не «читке», а «полной гибели всерьез».