«Я собираю мгновения». Актёр Геннадий Бортников

«Такое впечатление, что есть у человека необычайной чистоты бриллиант. И он по доброте душевной нет-нет, да и разрешит изредка взглянуть одним глазком…а то протянет вам человек драгоценный камень на вытянутой руке: смотрите, люди, как он сверкает». (Голос зрителя).

Тем не менее первые критические отклики на спектакль и игру Бортникова были более чем сдержанные. И только после того, как известный театральный педагог Мария Кнебель одобрительно высказалась об игре премьера, для цензуры и общественности спектакль «В дороге» официально стал очередным успехом театра им. Моссовета. По мнению Кнебель играть «розовских мальчиков» совсем не просто, прежде всего, потому что каждый из них – личность. А кто, не имея таланта и индивидуальности в состоянии раскрыть на сцене все своеобразие личности? В трактовке молодого актера педагог оценила «точно схваченную психологию возраста, предельно обостренную внутреннюю жизнь, почти болезненную чувствительность».

«Главное и самое привлекательное в его игре, – писала Кнебель, – импровизационность … Он хорошо знает, ЧТО делает, к чему стремится, но то, КАК он сделает это сегодня или завтра – он не знает и не боится такой неизвестности».[20]

На энном посещении сакрального действа я больше не слышала ни одной реплики. «…Так ты кто – Галя, Варя, Тоня?..» Его невероятные глаза были так близко, он улыбался, склоняясь ко мне. Что мне добавить – в кулисах, скрестив руки, стоял Жерар Филип и тоже улыбался. Остановись мгновенье, когда ты так прекрасно!

Интересно, куда он девал подношения зрителей: мешки с письмами и клумбы с цветами. С финальным выходом труппы на поклоны для нас ничего еще не заканчивалось. Мы оставляли зал, не дожидаясь затихающих выкриков браво, не провожая взглядом, выстреливающие очередями, россыпи летящих отовсюду на сцену букетов, последние секунды парения мечты в лучах софитов перед тем как гильотиной рухнет занавес. Забрав молча одежду в гардеробе, выйдя из темного сада, мы перемещались на противоположную сторону улицы Горького, улицу «койкого» и, если повезет, занимали пустую телефонную будку напротив высокой арки монументального дома, так как просто торчать посередине тротуара – глупо. Из этой арки, пользуясь служебным выходом, и должен был спустя некоторое время появиться актер. Внутри будки, не без элементов пантомимы для остановившегося рядом нежелательного прохожего, пересчитывая двухкопеечные монетки, делая вид, что бросаем их в щель автомата, мы изображали телефонный разговор. Ждать иногда приходилось достаточно долго. Наконец он выходил из арки и сливался с толпой. На этом спектакль считался завершенным.

Следующие сутки, скованные счастьем, страстью и страданием мы обычно проводили вместе. Первая половина дня всегда была наполнена отсветом розовского оптимизма. Пройдя от Лубянки по многолюдной Никольской до конца, мы скрывались в тяжелых дверях Гума. О, не для того, чтобы купить себе что-то из одежды или парфюмерии (снять стресс через неизвестное тогда понятие «шопинг») ибо в те годы из достойного там ничего не продавалось, за исключением одного артикула. Превзойти вчерашнее театральное счастье было невозможно, но позволить себе внутри Государственного универсального магазина стаканчик мороженого, сладкую вкушаемую радость, было вполне реально и желаемо. Слизываемый языком, не спеша, шарик крем-брюле, проваливающийся в замечательные пустоты и раскисший вафельный огрызок в финале пиршества. Денег и совести всегда хватало только на один стаканчик.

Вечер требовал своих декораций – непременного выхода на улицы города.

По своей протяженности и форме бульвары все же конечны, не то, чтобы это был недостаток, но для того, чтобы вымешивать ногами впечатления от увиденного и услышанного, требовался круг или эллипс. И тут сгодился парк ЦДСА с большим прудом посередине, вокруг которого мы и наверчивали бесконечные круги. Стена дома актера, выходящая в парк, которая нам открывалась на очередном повороте, нависала над нами тенью отца Гамлета. Мы отслеживали и перебирали в памяти каждый поворот его головы, каждый жест руки, которая вовсе не рука, а сорвавшийся дым, дуновение, дар от него тебе на твою галерку. А этим голосом можно было лакомиться, как тем же мороженым. Мы даже по-своему поделили его, я взяла себе на вооружение его окрашенный звук «ч» в слове «вечер», а Леночка – быстрый поворот кисти руки с расставленными пальцами, будто вворачивающими снизу лампочку.