«Я собираю мгновения». Актёр Геннадий Бортников

Он навсегда остался верен заповеди своего первого драматурга Виктора Розова: «Нравственность – не только главное богатство человека, но главная радость его существования!» Виктору Сергеевичу самому в юности приходилось месяцами спать в столице на садовых скамейках по бульварам. И еще его крестный сказал почти мистически: «Талант падает с неба».

Да, бедность, осознавал ли он ее? Если и осознавал, то никого не винил. Внутренний свет всякий раз перевешивал наступающую извне тьму. Восклицательный знак в конце ставил Александр Сергеевич Пушкин: «Да, здравствует солнце! Да, скроется тьма!»

Отыграв в театре Советской армии, на свет в окне забегал приятель. Сам он никуда не ходил, писал портреты, лики. Да, это глаза Завадского с вечной грустинкой аристократа-эстета в гуще пролетариата, а это – старческий жалостливый взгляд седой Фуфы. Любил гостей, для себя не готовил. Себе заказал одиночество, глаза – за выпуклыми темными линзами очков.

Виталий Вульф в передаче «Серебряный шар», посвященной актеру, упомянул, что он пробовал пить: «И перья страуса склоненные, / В моем качаются мозгу…».

Это очень верно, что пробовал, но ни вино, ни иной дурман не делали его счастливым, поэтому не задерживались надолго в его ауре. Сцена была его главным наркотиком. Петрарка был беззащитен перед взором Лауры, Данте – перед улыбкой Беатриче. Бортников оказался беззащитен перед театром, который есть чудо. И за это чудо он сносил свое сердце, как сносят башмаки, и расплатился за него своим сердцем… Между тем, минуты складывались в часы, часы в дни, а дальше – недели, месяцы, годы… Еще один творческий вечер в клубе, на котором Бортников читает стихотворение «Старый принц» Александра Галича.

Карусель городов и гостиниц,
Запах грима и пыль париков…
Я кружу, как подбитый эсминец,
Далеко от родных берегов.
… … … … … … … …

Видно, старость – жестокий гостинец,

Не повесишь на гвоздь, как пальто.
Я тону, пораженный эсминец,
Но об этом не знает никто!

Где-то слушают чьи-то приказы,

И на стенах анонсов мазня,
И стоят терпеливо у кассы
Те, кто все еще верит в меня.

Сколько было дорог и отелей,

И постелей, и мерзких простынь,
Скольких я разномастных Офелий
Навсегда отослал в монастырь!
… … … … … … … …

Я один! И пустые подмостки.

Мне судьбу этой драмы решать…
И уже на галерке подростки
Забывают на время дышать…

И все-таки даже в самые тяжелые годы, благодаря своей природе, он был избавлен от «черного человека» внутри себя, оставаясь простым, добрым, деликатным, как его определяли многие, из тех, кто знали лично. И даже, никем не укрощенная, Фаина нежно прижималась к его щеке.

«О, по каким морям и городам тебя искать?»

На вечере памяти Народного артиста Российской Федерации Геннадия Бортникова в театре им. Моссовета актер Александр Леньков, обращаясь к залу, спрашивал, несколько даже недоумевая: «Скажите, ну что вы находили в нем такого особенного?»

Да, и я до сих пор не понимаю, что было в этом худеньком, тоненьком мальчике? Из прочитанного им на встрече со зрителями из Есенина: «…как бабочка лечу я на огонь и огненность целую»… вот та «огненность»?

В своей жизни в очередь он испытал великую славу, любовь, безденежье, безвестность – все в самом совершенном виде. Его истинное я, его тайная духовная жизнь, существование самое яркое и самое полное проявлялось на сцене. Он и сбежал в театр, чтобы жить. Сцена была для него не местом работы, творческой лабораторией, а способом дышать, в повседневной жизни он скучал и томился, как лермонтовский герой. Только театральный воздух надувал паруса его души.

И еще за что я навсегда благодарна ему – за камертон, за ноту судьбы, которая по его ответу на вопрос о назначении человека, есть порядочность. Он был идеальным проводником света со своим личным кодом. Спектакли – «В дороге», «Глазами клоуна», «Петербургские сновидения», в его совершенном исполнении, стали и для него, и его зрителей сакральной Троицей.