Я – странная петля

Верхний край знака заправки Shell высотой в 75 футов, который стоит у съезда с автострады, я уверен, реален, потому что все дорожные знаки представляют собой твердое тело и у каждого твердого тела есть верх; а также потому, что я могу видеть нижний край знака и его бока и по аналогии могу представить себе, как выглядит его верхушка. А также потому, что, хотя я никогда до него не дотронусь, в теории я могу забраться на него или спуститься на него с вертолета. Или, опять же, знак может опрокинуться во время землетрясения, и я могу подбежать к нему и потрогать то, что раньше было его верхним краем, и так далее.

Антарктика тоже реальна, поскольку, хотя я никогда там не бывал и, скорее всего, никогда не побываю, я видел сотни ее фотографий, я видел спутниковые фотографии всей земли, включая Антарктику, а еще однажды я встретил человека, который рассказал, что бывал там, и далее в том же духе.

Почему словам некоторых людей я верю больше, чем словам других? Почему я верю, что (некоторые) фотографии являются свидетельством реальности? Почему я верю определенным фотографиям в определенных книгах? Почему я верю определенным газетам и почему только до определенной степени? Почему я не верю всем газетам одинаково? Почему я не верю одинаково всем книжным издательствам? Почему я не верю одинаково всем авторам?

С помощью разных типов абстракции, построения аналогий и индуктивных рассуждений, с помощью большого количества длинных и извилистых цепочек ссылок на разного рода авторитетные источники (составляющие жизненно важный фундамент, на котором покоится система убеждений любого взрослого человека, несмотря на то что школьные учителя год за годом настойчиво учат, что «доводы авторитетных личностей» сомнительны – при этом они убеждены, что им будут верить, хотя они, по сути, тоже авторитетные личности), мы постепенно создаем прихотливый и запутанный набор убеждений о том, что существует «там, снаружи»; а затем, опять же, этот набор убеждений неизбежно и беспрепятственно сворачивается и применяется к нашей собственной самости.

Точно так же, как мы верим в печень и мозги других людей (в основном благодаря рассуждениям по аналогии и доводам авторитетов), мы в итоге начинаем верить в собственную печень и мозги. Точно так же, как мы верим в смертность других (опять же, в первую очередь благодаря рассуждениям по аналогии и доводам авторитетов), мы в итоге начинаем верить в нашу собственную смертность, как и в реальность посвященных нам некрологов, которые появятся в местных газетах, хотя мы знаем, что никогда не сможем перевернуть эти страницы и прочесть эти заметки.

Что приводит к нашей совершенной уверенности по поводу таких абстрактных вещей? Она происходит, во-первых, от надежности, с которой наши внутренние символы отображают вещественное окружение (например, когда мы заказываем чашку кофе и тут же где-то внутри нашего черепа, бог знает где именно, возникает физическая запись, отражающая этот кофе, отслеживающая его местоположение на столе и в нашей руке, постоянно обновляющая сведения о его цвете, горькости, теплоте и о том, сколько кофе еще осталось). Во-вторых, она происходит от надежности, с которой наши мыслительные механизмы сообщают нам о еще более абстрактных сущностях, которые мы не можем непосредственно воспринимать (например, роль Наполеона в истории Франции, влияние Вагнера на французских композиторов позднего романтизма или неразрешимость уравнений пятой степени такими радикалами, как Эварист Галуа). Все эти более абстрактные штуки основываются на укреплении символов, которые укрепляются постоянно, раз за разом, когда их хаотично вызывают из спячки события, которым мы становимся очевидцами. Эти непосредственные ментальные события составляют основание нашего более обширного ощущения реальности.