Я, Тамара Карсавина. Жизнь и судьба звезды русского балета

По счастливой случайности Лидия оказалась в Париже в 1918-м – когда Мясин ставил «Женщин в хорошем настроении» и потом «Лавку чудес» для «Русских балетов». На долю бойкой Лоппи выпали роли, исполненные ею чудеснейшим образом, с ее всегдашними юмором и непринужденностью. Особенным успехом пользовался «Французский канкан» в «Лавке». Европейская интеллигенция во главе с блумсберцами открыла в ней квинтэссенцию футуристического балета, и Лоппи провозгласили музой современного танца. Именно таким окольным путем, на пуантах или на цыпочках (в ее случае это выражение очень подходит), двигаясь по стеночкам, она и проникла в такой замкнутый кружок, как Блумсбери. Члены кружка, а особенно женщины, презирали Лидию за недостаток культуры, недоразвитость, слишком «бабью», на их вкус, гиперчувствительность и за ее неспособность хладнокровно приводить доводы. Однако в конце 1922 года им пришлось пересмотреть свои суждения, когда один из самых выдающихся, самых ученых, самых почитаемых членов Блумсбери влюбился в нее: это был Джон Мейнард Кейнс.

«Мы недооценивали ее», – поспешил заявить Эдвард Морган Форстер. А Вирджиния Вулф изобразила некоторые четы Лидии в образе привлекательной Реции, в самой известной – и моей самой любимой – повести «Миссис Дэллоуэй». Повесть вышла в 1925-м, и в том же году Мейнард (так Кейнса звали свои) с Лидией поженились.

Этот верзила, любитель поразглагольствовать с ученым видом и непредсказуемая крохотуля Лидия, не способная ни секунды усидеть на месте, поистине являли собою одну из самых необычных пар. Мейнард и сам-то веселил нас своим мясистым прожорливым ртом и носом, походившим на тупое рыло, – когда он жевал, нос так и ходил на лице вправо-влево. Муж с женой любовно подкалывали друг друга, оба хохоча как дети. В одном из рассказов Вирджиния Вулф изобразила комическую пару Кейнсов как «Ляппена и Ляпинову».

У них не было детей – но они прожили счастливую жизнь, путешествовали, посещали сильных мира сего. Все ценили Лидию за ее способность разряжать самую накаленную атмосферу. Кейнс потом скажет, что ровно в полдень никогда не знал, что его жена скажет в пять минут пополудни. Да я и сама была свидетельницей следующей сцены: на светском ужине, куда она явилась в экстравагантной шляпке и туфельках из своей немалой коллекции, Лоппи нагнулась к соседке по столу, совсем ей не знакомой, и ни с того ни с сего спросила:

– Кажется, у летучих мышей ведь тоже бывают менструации, как у нас, вы не знаете?

А потом Мейнард тяжело заболел, и казавшаяся полуребенком Лидия, ко всеобщему изумлению, превратилась в самую внимательную и самоотверженную супругу. До самой кончины Кейнса, последовавшей в 1946-м, она неотлучно была рядом с ним, заботилась о нем, развлекала, поднимала дух. Эта пара, любящая и верная, опровергла самые недоброжелательные предсказания.

Для меня невыносимо осквернение памяти о Лидии. Эти снобы из Блумсбери оказались несправедливы к ней и едва упоминают ее в своей переписке. Я с нетерпением жду биографии, которая воздала бы должное моей подруге. Пусть же эти несколько строк засвидетельствуют хоть малую толику того признания, какого она достойна.

Я многим обязана Лидии. Прежде всего – моим первым (и единственным) драматическим театральным опытом. Сама-то она играла во многих пьесах в Соединенных Штатах – где, полагаю, ее выпиравший русский акцент вызывал сенсацию. Однажды в 1919 году Дж. М. Барри, с которым она поддерживала такие тесные платонические отношения, что в обществе могла усесться к нему на колени, предложил ей роль балерины в пьесе по его роману «Правда о русских танцорах». Не то чтобы Барри имел какое-то особое пристрастие к фуэте и круговому движению ногой, но «Русские балеты» были в моде, и он тоже увлекся танцорами, и особенно танцовщицами, а больше всего Лидией. Шестидесятилетний автор «Питера Пэна» и балерина, которой едва исполнилось тридцать, оба коротышки, импульсивные и с рожицами юных шалунов, испытывали ребяческую страсть к фантазии и детским розыгрышам; они были совершенно неспособны отличать мечты от реальности, испытывали животный страх перед ответственными должностными лицами и упорно отказывались становиться взрослыми. Мы с Генри звали их «Лютен и Мютина».[88]