Я, Тамара Карсавина. Жизнь и судьба звезды русского балета

Я согласилась на то, чтобы Генри Брюс впервые заглянул ко мне на чашечку чаю. Я была дома одна…

Как нынешней эпохе только дай повосторгаться всевозможными свободами – так и атмосфера предвоенного Санкт-Петербурга, та самая, какой мы всласть хлебнули в «Бродячей собаке», могла вселить в любого ощущение веселой паники. Россия, как и Европа, в последние десятилетия добилась значительного технического и промышленного развития (разве наши железные дороги не были самыми протяженными в мире?). Однако два события 1905 года – «Кровавое воскресенье», когда царские солдаты начали стрелять в народ, и подавленное восстание на броненосце «Потемкин», – а вдобавок еще и Русско-японская война прозвучали как сигнал тревоги: никакая империя не застрахована от крушения. Ощущавшееся в самом воздухе нечто-уж-не-знаю-что – волнующее и грозовое одновременно – возвещало не только о наступлении новой эры, но еще и, увы, о конце того мира, в котором мы выросли и воспитались.

Так что следовало просто активно жить, здесь и сейчас, жить интенсивно и не отказывая себе ни в чем. Мне скоро тридцать лет. Закат карьеры как балерины был недалек, и юность моя завершалась одновременно со временем La Belle Époque – Прекрасной эпохи. Я пишу сейчас эти строки отнюдь не для того, чтобы, переступив возраст иллюзий и кокетливых уловок, оправдывать саму себя – нет, но дабы воскресить состояние духа тех времен, отчасти напоминающих нынешний конец шестидесятых годов.

Когда он пришел ко мне впервые, Дуняша, моя нянечка, с годами ставшая домашней прислугой, отворив дверь, состроила брюзгливую мину. Что это еще за иностранец, позволяющий себе наносить визит мадам в отсутствие законного супруга? Потом Дуняша поведала мне, как Генри Брюс долго вытирал ноги о коврик, распугав обеих очаровательных песиков – Лулу и Графиню Винни, промямлил какие-то извинения, повесил шляпу на пустое место, приняв его за вешалку, и в ответ на просьбу присесть так и остался стоять. Когда я спустя несколько минут вошла в комнату, он так и стоял неподвижно, упираясь взглядом в ковер.

Как и в 1908 году, когда Дягилев приходил убеждать меня присоединиться к его будущей труппе, я навела порядок в квартире к приходу гостя. Точно так же убрала несколько побрякушек (моих «безделиц») и выставила другие, подороже – например статуэтку из китайского фарфора, купленную в Дрездене на мои первые гонорары; ее я поставила на пианино. И я конечно же снова порадовалась своей прекрасной библиотеке, состоявшей из русских, французских и английских классиков. Зато огорчилась тому, что в гостиной, довольно тесной, много места занимали кресла, обтянутые красным плюшем, – они придавали сходство с обстановкой провинциального отеля. Все остальное я предоставила Божественному провидению, снисходительности и тактичности моего британского гостя.

Увидев меня, Генри подскочил и как-то изобильно затрепетал, потом сглотнул слюну, изобразил несколько почтительных поклонов и произнес приветственные слова по-французски. На этом языке и шла вся наша беседа – если можно назвать беседой чередование промямленных кое-как банальностей, подкашливаний и горлового урчания. Английский дипломатический корпус, как и русская аристократия, уже давно предпочитал французский, и я прекрасно на нем изъяснялась. Вокабулярий танцовщиков весь был на французском, и у нас в Императорской школе его изучали. От Жана-Батиста Ланде до Мариуса Петипа, а ведь еще и Ле Пик, Шевалье, Дидло, Блаш, Антуан Титюс, Перро и Сен-Леон – вот сколько мэтров французского балета священнодействовали в Питере.

Мои опасения не оказаться на высоте быстро рассеялись, так как я увидела, что мой гость, только и бормотавший едва слышно: «O my God, sorry, sorry!», чувствует себя неловко. Мало того что он ухитрился опрокинуть свою чашку, так еще и выронил щипчики для сахара. А когда дрожащею рукою попытался их поймать, то задел локтем фарфоровый чайник, и тот лишь чудом не упал на пол.